Пост-Европа - Юк Хуэй

сферы жизни? Быть может, в тот момент, когда мы переживаем приостановку своей национальной принадлежности, становясь современным homo sacer. Тогда и отдельный человек, и все сообщества, к которым он потенциально принадлежит, вдруг оказываются хрупкими, поскольку государство предстает абсолютной силой, без которой всё твердое растворяется в воздухе. Именно в этом состоянии мы прочувствуем, почему Ницше сказал, что национализм – это нигилизм, сменяющий христианство. Не пережив такую epochē, даже лучшие из феноменологов с трудом смогут удержаться от превращения в государственных мыслителей… Однако государственное мышление возвращает нас к национализму, потому что в такой перспективе Другой может существовать только как враг или друг. Натальность означает не национальность, а скорее случайную заброшенность на планету, благодаря чему человек обретает право жить и разделять планету с другими. Эта случайность также предполагает необходимость принимаемой по умолчанию основы [default], благодаря которой мы наследуем определенные возможности в конкретных исторических и географических условиях. Но в то же время эта «изначальная» заброшенность не мешает нам скитаться по планете, получая доступ к другим возможностям и заимствуя их.

Индивидуация мышления может произойти в каждом, кто несет в себе различные возможности. Заброшенные в мир, мы неизбежно наследуем прошлое своей семьи и своей местности, но бытие в мире позволяет нам вести диалог с этим прошлым, привнося в него другие возможности – через обучение, путешествия, брак и так далее. Индивид – это поле, в котором возникают и разрешаются напряжения и противоречия, позволяющие прийти к метастабильному состоянию, а именно к новому мышлению, обнаруживающему свою консистентность. Каждый индивид – результат индивидуации, которая исходит из различных возможностей, составляющих его доиндивидуальную реальность. Индивидуация мышления означает изобретение новых концептов в свете несовместимости двух возможностей, рассматриваемых в перспективе настоящего[178]. Это изобретение может быть реализовано и в технологическом плане – во-первых, путем создания институтов, способствующих индивидуации мышления, а во-вторых, путем вмешательства в эпистемологические основания дизайна и проектирования с целью трансформировать сами технологии. В этом смысле мы можем говорить о «преодолении модерна через модерн», подобно тому как Ницше и Ниситани пытались «преодолеть нигилизм через нигилизм»[179].

§ 10. Магический язык

В 1969 году состоялась большая дискуссия между писателем-националистом, представителем японского романтизма Юкио Мисимой и студентами, участвовавшими в общественном движении. Акута Масахико – анархист, ставший впоследствии театральным режиссером, – поставил национализм Мисимы под вопрос. Мисима ответил: «Я не хочу быть никем, кроме как японцем». «Если вы можете свободно говорить по-английски, – продолжал он, – вы забываете, что вы японец. Вы видите в витрине магазина отражение человека с длинным торсом и плоским носом. Это японец, это я…»[180] В действительности Мисима говорил по-английски очень хорошо, почти как викторианский аристократ, – по крайней мере, именно это мы слышим в оставленных им видео- и аудиоинтервью. Мисима утверждал неизбежность национальности, обусловленной биологическими особенностями, что спустя шестьдесят пять лет повторил министр иностранных дел Китая Ван И на встрече высокого уровня с двумя другими министрами иностранных дел стран Восточной Азии: «Неважно, насколько сильно вы осветлите волосы, насколько острым сделаете свой нос, вы никогда не станете ни европейцем, ни американцем. Вы никогда не станете человеком Запада»[181].

Легко (и, несомненно, в политическом плане эффективно) свести политику к биологии и расе. Расизм – как в своих политкорректных, так и в неполиткорректных формах – продолжает преследовать нас и представляет собой порочный круг, как будто есть только два варианта. Пока в один прекрасный день у нас не появится технология для производства и воспроизводства стандартизированных человеческих существ, таких как белые люди (о чем мечтал Кан Ювэй), мы не сможем избежать этого фатализма. Такая программа вполне может сойти за трансгуманистический план действий по достижению мира. Впрочем, такой универсализм уже сам по себе является расизмом, поскольку в его русле утверждается лишь одна раса, а остальные должны ассимилироваться, то есть стать белыми. Но если это не то будущее, которого мы хотим, то придется поискать решение где-то еще. Подобно протезу, техника могла бы предоставить нам равные права на доступ к ресурсам и позволить каждому реализовать свой потенциал, невзирая на географические факторы. Однако нынешние промышленные технологии – и персонализированный консюмеризм, который они сулят, – идут вразрез с такими возможностями.

Пожалуй, здесь стоит вернуться к другому техническому органу – языку. Первым техническим органом, помимо руки, был язык: мы помним о связи между изобретением орудий труда и освобождением рук, но забываем о связи между изобретением языка и развитием речевого аппарата. Язык определяет как вкус, так и способность говорить. С одной стороны, язык имеет центральное значение для Heimat, поскольку именно он делает возможным вкус, а значит, обеспечивает физиопсихологическую связь между телом и Heimat. Вспомним, как после первой чашки сирогохан, съеденной в Германии, Ниситани благодаря вкусовым рецепторам вновь ощутил связь с Японией.

Именно язык, а не желудок или кишечник, способен познать адзи (яп. 味), или вкус, пищи. Мудрый человек (sapiens) – дегустатор, как говорит нам Исидор Севильский:

Слово «sapiens» [мудрый] происходит от «sapor» [вкус] (Sapiens dictus a sapore), ибо так же, как чувство вкуса способно различать вкусовые оттенки [sapore] еды, мудрец способен различать вещи и их причины, поскольку он распознает каждую из них в отдельности и способен судить о них с помощью инстинкта истины[182].

Вкус, распознаваемый языком, и вкус к вещам не лишены связи. Вкус – это не только чувственное наслаждение; он также подразумевает чувствительность и интуитивное понимание, которые можно назвать суждением[183].

Именно язык как орган (tongue) делает возможной нашу речь – язык, на котором мы говорим (language). Тот факт, что в латыни слово «язык» (tongue) [lingua] используется для обозначения разговорного языка (language) [lingua], обладает глубоким смыслом. Первоначальным языком является родной – тот, который считается самым естественным и телесно усвоенным. Родной язык – коррелят родины. Без языка (tongue) родина и родной язык были бы чистыми абстракциями. Неслучайно в XVIII веке Гердер и романтики пытались придать философский смысл как родине, так и родному языку. Например, Шлейермахер в лекции «О разных методах перевода» подчеркивал уникальность родного языка: он органичен, тогда как перевод механичен. Второй или третий язык, которым овладевает человек, никогда не будет столь же органичным, как родной, поскольку важнее становится передача информации, а оттенки и интонации отходят на второй план. В наше время это различие можно применить к машинному переводу и родным языкам: в каком-то смысле Шлейермахер предвосхитил критику, которая сегодня направлена против машинного перевода при помощи искусственного интеллекта. По