Пост-Европа - Юк Хуэй

тому же принципу можно было бы утверждать, что бессмысленно учить какой-либо иностранный язык, поскольку машина может сделать перевод гораздо лучше за считаные секунды, тем самым освободив человека от необходимости годами учиться и практиковаться. Именно по этой причине можно утверждать, что подлинное творчество может возникнуть лишь из родного языка:

…тот, кто признает выразительную силу языка, неотделимую от своеобразия народа [Eigenthümlichkeit des Volkes], должен согласиться, что <…> язык не остается лишь механическим средством, его нельзя заменить, как меняют упряжки [Gespann] на почтовых станциях. Нельзя вдруг начать мыслить на другом языке, поскольку каждому дано творить лишь на своем [Muttersprache] [а значит, вопрос о том, как писатель создал бы свои произведения на другом языке, нельзя и поставить.]

Возможно, Шлейермахер не осознавал, что на Земле есть множество людей, не способных писать на своем родном языке просто потому, что для него не существует письменности. Это те родные языки, которые считаются диалектами и чья письменность подавляется в угоду единству нации. В отличие от Деррида, который называл себя франко-магрибинцем – человеком, родившимся в Северной Африке в еврейской семье, но воспринявшим французский язык в качестве первого, – первый язык таких людей не может стать письменным, поэтому язык, на котором они пишут, скорее всего, уже является их вторым или третьим языком. Оппозиция механизма и организма, игравшая центральную роль в аргументации Шлейермахера, лежала в основе европейской философии эпохи модерна начиная с XVIII века, и можно предположить, что проводимое Шлейермахером различие между родным языком и вторым или третьим языками проистекает из этой эпистемологической предпосылки. Понятие «органическое» противопоставлялось понятию «механическое» и, следовательно, указывало на то, какими должны быть философия, сообщество, нация и государство. Кантовская «Критика способности суждения», как я утверждал в «Рекурсивности и контингентности», задала органическое условие философствования, которое затем переняли идеалисты[184]. Организм ассоциировался с сообществом, нацией, чувством и родным языком. В начале XX века восточные мыслители стали отождествлять восточную мысль с организмом, а западную – с механизмом. Эту мысль можно обнаружить в исторических исследованиях Джозефа Нидэма, а также в работах философа Киотской школы Мики Киёси, который предлагал вернуться к исконной «органической» японской культуре, чтобы тем самым преодолеть западный модерн[185]. Однако я также указывал на то, что кибернетика положила конец этому органическому условию философствования, поскольку, как заявил Норберт Винер и как мы видим сегодня, теоретическая оппозиция между машиной и организмом, похоже, уже преодолена кибернетическими машинами. Другими словами, различие между механизмом и организмом больше не является хорошим критерием для понимания языков: мы не можем сказать, что ChatGPT является всего лишь механизмом в том же смысле, в каком в XVIII веке механизмом считались, скажем, часы. Если в XVIII веке эта оппозиция имела эпистемологическое значение, то сегодня настойчивое утверждение такой оппозиции рискует оказаться чисто идеологическим.

Язык (tongue) меняет наше прошлое, не только связывая вкус и прошлый опыт, но и позволяя нам овладеть другим языком (language). Осваивая новый язык, мы меняем и свое отношение к собственному прошлому, особенно если речь идет о тех, кто живет в изгнании, как это было с Ханной Арендт, Миланом Кундерой и другими. Приходится тренировать мышцы языка, чтобы они двигались по-новому, пока в конце концов прежние движения мышц не покажутся непривычными. В эссе 1943 года «Мы беженцы» Арендт вспоминала, что освоение английского языка имело почти магический эффект – ко второму году иммиграции некоторые едва могли вспомнить родной язык:

Это правда, что мы иногда возражаем, когда нас просят забыть о прошлой работе; к тому же прошлые идеалы обычно сложно отбросить, если социальные стандарты стоят на кону. С языком, впрочем, не было проблем: после одного-единственного года оптимисты убеждены в том, что говорят по-английски так же, как на родном языке; а спустя два года они уже клянутся на крови, что они говорят по-английски лучше, чем на любом другом языке, – и что немецкий они почти не помнят[186].

Двадцать лет спустя, в 1964 году, во время телевизионного интервью с Гюнтером Гаусом под названием «Was bleibt?» («Что остается?»), мы слышим, как Арендт признается: «Я спросила себя: что делать? Ведь, в конце концов, не сам же немецкий язык впал в безумие! И второе: ничто не может заменить родной язык»[187]. Арендт допускала, что есть люди, которые способны забыть родной язык, но при этом отмечала, что сама она всегда говорила с сильным акцентом и подчас не могла воспользоваться идиоматическими выражениями[188]. Когда Арендт говорила о том, как важно иметь большой архив немецкой поэзии, она не сумела вспомнить идиому «im Hinterkopf» («в подсознании»), перейдя на английский: «in the back of the mind»[189]. Трудно определить, что находится в подсознании – родной язык или иностранный.

Было бы ошибкой думать, что в будущем, по мере развития машинного обучения, не нужно будет учить иностранные языки, потому что ИИ сможет без труда переводить за человека. Действительно, уже сегодня можно эффективно использовать цифровые устройства для общения с иностранцами, что дает огромные возможности для туризма: Стиглер рассказывал мне о том, как в 2018 году ему отказали в размещении в нескольких отелях Шанхая, пока он не наткнулся на гостиницу, где сотрудники, ответственные за прием и регистрацию гостей, воспользовались электронным переводчиком, чтобы объясниться с ним. Однако если сводить язык к простому средству коммуникации, то мы тем самым обесценим связь языка с мышлением. В книге «Два источника морали и религии» (1932) Анри Бергсон высказал замечание об изучении иностранного языка, которое стоит здесь привести. Комментируя патриотизм француза, являющегося преподавателем немецкого языка, и патриотизм обычного француза, он утверждал, что это не одно и то же. Преподаватель немецкого языка, хотя и готов умереть за Францию во время войны, как и любой другой патриотически настроенный француз, тем не менее не способен испытывать такую же ненависть к Германии, как другие:

Какой-нибудь преподаватель немецкого языка мог быть таким же хорошим патриотом, как и всякий другой француз, так же быть готовым отдать свою жизнь, так же «подняться» против Германии, но всё-таки это было нечто иное. Какой-то клочок оставался нетронутым. Тот, кто глубоко знает язык и литературу какого-нибудь народа, не может быть полностью его врагом[190].

Пожалуй, мы могли бы понять отношение Арендт к немецкому языку и Германии с точки зрения сказанного Бергсоном. Случай Арендт очевиден: она – еврейка в изгнании, чьим родным языком был немецкий. Как указывает Бергсон, подобная причастность возникает и в отношениях между