Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя - Жан-Жак Руссо

Мне не нужно ни производить расходов, ни трудиться, для того чтобы лениво бродить от травинки к травинке, от растения к растению, рассматривая их, сравнивая разные их особенности, отмечая их сходства и различия; наконец, наблюдая устройство растений так, чтобы следить за ходом и действием этих живых машин, отыскивать порой с успехом их общие законы, основание и цель в различии их строения и предаваться очарованию благодарного восхищения перед рукой, позволяющей мне наслаждаться всем этим.

Растения были в изобилии посеяны на земле, как звезды в небе, словно для того, чтобы увлекать человека приманкой удовольствия и любопытства на путь изучения природы. Но светила находятся далеко от нас; нужны предварительные знания, инструменты, высокие сооружения – длинные лестницы, чтобы взбираться на них и приближать к нам звезды. А растения разбросаны возле нас самой природой. Они рождаются у наших ног и, так сказать, у нас в руках; и если малые размеры главных их частей скрывают их иной раз от невооруженного глаза, то инструменты, которые делают их доступными ему, гораздо менее сложны, чем астрономические. Ботаника – наука бездеятельного и ленивого отшельника; игла да лупа – вот и весь аппарат, в котором он нуждается, чтобы изучать их. Он прогуливается, свободно блуждает от одного растения к другому, с интересом и любопытством рассматривает каждый цветок со всех сторон, и как только начинает улавливать законы их устройства, без всякого труда получает от их созерцания такое же сильное наслаждение, как если б ему пришлось дорого за него заплатить. Есть в этом бесцельном занятии какое-то очарование; его можно почувствовать только при полном молчании страстей, и тогда его одного достаточно, чтобы сделать жизнь счастливой и приятной. Но как только к этому примешивается корыстный интерес или тщеславие – идет ли речь о занятии должностей или писании книг, – когда хотят познавать только для того, чтобы становиться ученей, когда начинают заниматься ботаникой только затем, чтоб быть автором или профессором, – все это тихое очарование исчезает, в растениях начинают видеть одни орудия своих страстей, уже не находят никакого истинного наслаждения в изучении природы, хотят уже не знать, а показывать свои знания, и в лесу уже чувствуют себя только как на светской сцене, думая лишь о том, как бы вызвать там удивление; либо ограничиваются кабинетной или, самое большее, садовой ботаникой и, вместо того чтоб наблюдать растения в природе, занимаются одними системами да методами, – вечный предмет спора, не способного ни обнаружить хоть одно новое растение, ни по-настоящему осветить естествознание и растительное царство. Отсюда ненависть, зависть, которую погоня за славой возбуждает среди писателей-ботаников так же и еще больше, чем среди других ученых. Извращая это милое занятие, они переносят его в города и академии, где оно вырождается, подобно тропическим растениям в ботанических садах.

Совсем другие умонастроения сделали для меня это занятие своего рода страстью, заполнившей пустоту, оставшуюся от всех страстей, мной утраченных. Я поднимаюсь на скалы, на горы, углубляюсь в долины, в леса, чтоб, насколько возможно, исчезнуть из памяти людей и скрыться от угроз ненавистников. Мне кажется, что под сенью какого-нибудь леса я забыт, свободен и спокоен, словно у меня больше нет врагов или древесная листва должна защитить меня от их посягательств, подобно тому как она устраняет их из моей памяти, – и я имею глупость воображать, что если я не буду думать о них, то и они перестанут думать обо мне. Я нахожу столько отрады в этом самообмане, что предался бы ему безраздельно, если б мое положение, моя слабость и мои нужды позволили мне это. Чем глубже уединение, в котором я тогда живу, тем необходимей, чтобы какой-нибудь предмет заполнил пустоту его, и те предметы, в которых мне отказывает воображение или которые отвергает моя память, заменяются вольными порождениями земли, не знавшей насилия со стороны человека: она повсюду открывает их моему взгляду. Наслаждение отправиться в пустынную местность на поиски новых растений служит прикрытием наслаждению ускользнуть от своих гонителей, и, забравшись туда, где я не вижу ни малейших следов человека, я легче дышу, как в надежном пристанище, где людская ненависть уже не преследует меня.

Всю жизнь я буду помнить ботаническую экскурсию, совершенную мною однажды по направлению к горе Робела в судебном округе г-на Клер. Я был один, углубился в извилины горы и, переходя из леса в лес, от утеса к утесу, дошел до такого укрытого уголка, что в жизни мне не приходилось видеть зрелища более дикого. Черные ели вперемежку с исполинскими буками, из которых многие повалились от старости, переплелись ветвями и ограждали этот приют непроницаемым препятствием; несколько просветов в этой мрачной ограде открывали снаружи только обрывистые скалы да страшные пропасти, куда я не осмеливался заглянуть иначе, как лежа на животе. Филин, сова и орлан издавали крики в горных расщелинах, и лишь какие-то немногочисленные, но смелые птички умеряли мрачность этого глухого угла; там я нашел зубчатый Heptaphyllos, цикламен, Nidus avis, большой Laserpitium и некоторые другие растения, долго очаровывавшие и занимавшие меня; незаметно покоренный сильным впечатлением от предметов, я забыл о ботанике и растениях, сел на подушки из Lycopodi’eв и мхов и принялся мечтать свободней при мысли, что нахожусь в убежище, не известном никому на свете и где преследователи не разыщут меня. Скоро гордое чувство примешалось к этим грезам. Я сравнивал себя с великими путешественниками, открывающими необитаемый остров, и самодовольно говорил себе: «Конечно, я первый из смертных проник сюда»; я смотрел на себя, почти как на второго Колумба. Пока я тешил свое самолюбие этой мыслью, я услышал неподалеку какое-то пощелкивание, показавшееся мне знакомым. Прислушиваюсь: тот же звук повторяется и усиливается; удивленный и заинтересованный, я встаю, пробираюсь сквозь чащу кустарников в ту сторону, откуда идет шум, и в ложбине, в двадцати шагах от того самого места, где я воображал себя первым посетителем, обнаруживаю чулочную мануфактуру.

Не могу описать смутных и противоречивых чувств, охвативших мое сердце при этом открытии. Первым движением души было чувство радости оттого, что я снова среди людей, в то самое время как считал себя в полном одиночестве. Но ощущение это, мелькнувшее быстрей молнии, скоро уступило место более устойчивому мучительному чувству человека, который не в состоянии даже в альпийских пещерах избежать жестоких рук людей, озлобленно жаждущих терзать его, – потому что я был вполне уверен, что на этой фабрике нет, пожалуй, и двух человек, которые не были бы вовлечены в заговор, возглавлявшийся священником Монмоленом, вербовавшим своих агентов в самых отдаленных местах.