Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя - Жан-Жак Руссо

воображение умножают их, и из-за этой-то неограниченности чувства человек беспокоится и становится несчастным. Что до меня, пусть я буду знать, что завтра меня ждет страдание, мне достаточно не испытывать его сегодня, чтоб оставаться спокойным. Меня огорчает не то зло, которое я предвижу, но то, которое я испытываю, а это сводит его к очень немногому. Одинокий, больной и всеми оставленный я могу умереть в своей постели от нищеты, холода и голода, и никто из-за этого не станет беспокоиться. Но не все ли мне равно, если сам я об этом не беспокоюсь и огорчаюсь своей участью не больше, чем другие, какова бы она ни была. Разве это ничего не значит – особенно в моем возрасте – научиться смотреть на жизнь и смерть, на болезнь и здоровье, на богатство и бедность, на славу и клевету с одинаковым равнодушием? Другие старики беспокоятся обо всем; я не беспокоюсь ни о чем; что бы ни случилось, мне безразлично, и это безразличие порождено не моей мудростью, а моими врагами; и оно становится возмещением за причиняемые ими мне страдания. Сделав меня нечувствительным к превратностям судьбы, они оказали мне больше добра, чем если бы избавили меня от ее ударов. Не сталкиваясь с ней, я должен был бы всегда ее опасаться, тогда как, покорив ее, я ее не боюсь.

Это состояние дает мне возможность среди трудностей моей жизни предаваться своей природной беззаботности почти так же безраздельно, как если б я жил в величайшем благоденствии, за исключением кратких мгновений, когда наличие некоторых предметов воскрешает во мне самые мучительные тревоги; во все остальное время сердце мое, отданное моей природной склонностью во власть манящих привязанностей, еще питается теми чувствами, для которых оно рождено, и я наслаждаюсь ими вместе с воображаемыми существами, которые вызывают и разделяют их, будто существуют на самом деле. Они существуют для меня, создавшего их, и я не опасаюсь того, что они предадут меня или покинут. Они будут жить, пока длятся мои несчастья, и мне довольно будет их одних, чтоб эти несчастья забывать.

Все возвращает меня к жизни счастливой и отрадной, для которой я был рожден; три четверти своего времени я провожу либо в занятиях предметами поучительными и даже приятными, которым я с наслаждением отдаю свои мысли и чувства; либо с детищами моей фантазии, созданными мной по желанию моего сердца и общение с которыми питает его; либо наедине с самим собой, в довольстве собою и в полноте счастья, как я чувствую, мной заслуженного. Во всем этом действует любовь к себе, а самолюбие здесь отсутствует. Но не так обстоит дело в те печальные минуты, которые мне еще случается проводить среди людей: я вновь становлюсь тогда игрушкой их предательских ласк, их напыщенных и нелепых похвал, их медоточивого коварства. Как бы я ни относился ко всему этому, самолюбие тут дает себя знать. Ненависть и вражда, которые я вижу в их сердцах сквозь эту грубую оболочку, раздирают мне сердце болью, а мысль о том, что меня так глупо обманывают, прибавляет еще к этой боли весьма ребяческую досаду – плод вздорного самолюбия; я чувствую его глупость, но не могу его подавить. Усилия, которые я делал, чтобы приучить себя к этим вызывающим и насмешливым взглядам, невероятны. Сто раз проходил я по местам общественных прогулок и самых людных сборищ с единственной целью закалиться в этой мучительной борьбе. Мне не только не удалось это, но я даже не сумел сделать и шагу вперед; после всех своих тяжких, но тщетных усилий я остался столь же беззащитен, как и раньше, перед теми, кто захочет огорчить, опечалить или рассердить меня.

Одолеваемый своими чувствами вопреки всему, я никогда не умел противиться их впечатлениям, и до тех пор, пока предмет действует на них, сердце мое остается им затронуто; но эти преходящие переживания длятся не дольше, чем восприятие, их вызывающее. Присутствие человека злобного производит на меня сильнейшее действие; но как только он исчезает, это впечатление прекращается; в то мгновение, как я перестаю его видеть, я больше не думаю о нем. Пусть я буду знать, что он занят мной, – я уже не могу заниматься им. Зло, которого я не чувствую в данный момент, нисколько не тревожит меня; преследователь, которого я не вижу, для меня – ничто. Я понимаю, какое преимущество дает такое положение тем, кто распоряжается моей судьбой. Пусть их распоряжаются как хотят. Я предпочитаю не оказывать сопротивления моим мучителям, чем быть вынужденным думать о них, чтоб обезопасить себя от их ударов.

Это действие чувств на мое сердце составляет единственное мучение моей жизни. В тех местах, где я никого не вижу, я не думаю о своей участи. Я уже не чувствую ее, уже не страдаю. Я счастлив и доволен неизменно, безгранично. Но мне редко удастся избежать того или иного чувствительного удара; и когда я меньше всего об этом думаю, достаточно мне заметить какой-нибудь насмешливый жест, злобный взгляд, услышать какое-нибудь ядовитое слово, встретить какого-нибудь недоброжелателя, чтобы расстроиться. Единственное, что я могу в подобном случае сделать, – это скорей забыть и бежать. Тревога моего сердца исчезает вместе с предметом, ее вызвавшим, и как только я остаюсь один, ко мне возвращается спокойствие. Если что меня еще и беспокоит тогда, то лишь боязнь встретить на своем пути новый повод для огорчения. Это единственное мое страдание; но его довольно, чтобы разрушить мое счастье. Я живу в центре Парижа. Выходя из дому на прогулку, я вздыхаю по деревне и одиночеству; но до них так далеко, что, прежде чем я получу возможность дышать полной грудью, мне встретятся по дороге тысячи предметов, от которых у меня сжимается сердце, и полдня пройдет в тревогах, прежде чем я достигну желанного приюта. Счастье еще, если мне дадут окончить свой путь. Мгновение, когда я ускользаю от сопутствия злых, восхитительно; как только я оказываюсь под деревьями, среди зелени, мне кажется, что я в земном раю, и я испытываю такое сильное внутреннее наслаждение, как если б был счастливейшим из смертных.

Я отлично помню, что во время кратких периодов благополучия одинокие прогулки, приводящие меня теперь в такое восхищение, казались мне нелепыми и скучными. Когда я бывал у кого-нибудь за городом, потребность в движении и в свежем воздухе нередко заставляла меня уходить из дому одному, и потихоньку, словно вор, я шел гулять в парк или по окрестностям; однако я не только не находил там счастливого покоя, каким наслаждаюсь теперь,