Гесериада - Автор Неизвестен

Тогда она опять обращается к Цзуру, а тот, выступив ей навстречу, выхватывает у нее из рук вещи и говорит:

— Да впрямь ли ты порядочная девушка? Уж не самая ли ты беспутная, раз не замечаешь, что у тебя задняя пола горит?[49]

Не успела девушка оглянуться назад, как Цзуру волшебною силой разделил на всех десять тысяч женихов и семьдесят бараньих ребер, и корчагу арьхи, а бирюзовый камень запрятал себе в рот, при громком хохоте всего народа.

«Пропало все!» — думает Цотон-нойон. Взял теперь ее наш свояк Цзуру. И стал он измышлять способы, как бы ее потом у него отобрать.

Народ же стал расходиться по домам. Уехала поспешно и Рогмо-гоа со своей свитой. Едет она и все оглядывается сзади себя: чудится ей все, что возле нее этот несносный Цзуру. Посмотрит — никого не видно. Опять оглянется — никого нет. А Цзуру-то, волшебством подкравшись, и уселся сзади нее сундлатом. Как вдруг заметили Цзуру ее слуги и кричат:

— Чего же ты смотрела, когда он сзади тебя сундлатом сидит?

Стала тогда плакать-причитать Рогмо-гоа:

— Ох, что же мне делать, как мне быть? В беду неизбывную попала я! Навеки теперь заказан мне путь свободного выбора мужа! Что теперь скажу я своим матушке с батюшкой? С каким лицом с ними увижусь я?

Едут они, а Цзуру волшебною силой своей поднимает такую пыль, будто едет десять тысяч человек.

— Пыль поднялась, рассуждают ее родители — будто десять тысяч людей едет: уж не выбрала ли она Вираяну-хана?

Тогда Цзуру поднимает пыль, как от тысячи верховых.

«Так не выбрала ли она Мираяну-хана?» — гадают они.

Поднимает Цзуру пыль, как от девятисот людей.

«Может, выбрала она Чихачин-хана?» — говорят они.

Поднимает Цзуру пыль, как от конной сотни.

«Ну так выбрала она, пожалуй, Цотон-нойона?» — думают родители.

Поднимает Цзуру пыль, как от семидесяти человек.

«Может, выбрала она Бадмараева сына, Бам-Шурцэ?» — думают они.

Тем часом глядь, а она подъезжает, и с ней Цзуру сундлатом, Цзуру-сопляк.

Вспыхнув от гнева на свою дочь, отец выбегает вон из юрты, распахнув правую половину двери; схватывает уздечку с кнутом и уезжает в табун. В сердцах на свою сестру старший брат распахивает левую половину двери и уезжает к овечьей отаре. Пылая гневом на свою дочь, мать с мрачным видом рвет и мечет вещи, а прислуга тормошит котел. Для Цзуры вместо подстилки они положили потник наизнанку, на который Цзуру и уселся задом ко всем.

— Тебе подослали потник, чего ж ты задом-то уселся? — спрашивают его.

— А у вас-то как принято седлать лошадь для верховой езды? Налицо или наизнанку? — спрашивает в свою очередь Цзуру. Тогда слуги попросили Цзуру встать и постлали потник как следует. Но Цзуру уселся на подушку Рогмо и говорит ей:

— Твой батюшка, хлопнув правой половиной двери, уехал из дому с кнутом и мундштуком. Не случился ли у вас в табуне грабеж? Так я ведь не из трусливого десятка! Дай мне коня — погонюсь, ворочу. И братец твой старший убежал, хлопнув левой половиной двери и захватив свой лук со стрелами: должно быть волки напали на вашу отару? Так я не плохой стрелок: дай мне лук со стрелами — перебью их! И матушка-то твоя что-то сумрачно тормошит вещи: видимо, вещи-то у вас заколдованы? Так я и демонов-албинов заклинать научен. Давай закляну! И слуги у тебя что-то шевелят котел: видно котел-то у вас зачумленный? Так я знаю тарни-заговор и против чумы: давай прочту тарни.

Вечером собралась дома вся семья и давай бранить дочь:

— Скверная ты девка, беспутная ты девка! Приволокла же ты из женихов жениха! Чего доброго, твоего распрекрасного муженька еще собаки съедят, а нам за попущение отвечать.

Взяли они и втолкнули его на ночь под котел. Ночью Цзуру сбросил с себя котел, зарезал овцу, наелся сам и накормил собак, вымазал свой кожух бараньей кровью и сбросил его с себя, а сам пошел и улегся в степи.

Встали поутру ее родители, увидали все это и говорят:

— А милого-то твоего муженька, видно, собаки съели. За грех ты сама и будь в ответе!

Смутилась Рогмо, сама не своя сидит. Сидит и думает:

«Делал он дела свыше своих видимых сил: так неужели он погиб? Пойду поищу его!» И отправилась. По дороге встречается ей Цзуру, обернувшийся пастухом многочисленного стада.

— Не видал ли ты, пастух, соплячка-Цзуру? — спрашивает она.

— Я не могу утверждать, что прозвище того человека Цзуру-сопляк, но знаю, что сюда подходят улусные отоки Туса, Донсар и Лик. По их словам, дочь Сенгеслу-хана, Рогмо-гоа, затравила Цзуру собаками, и вот эти три улусные отока грозят казнить эту дочь самой лютой казнью, а родителей ее — разорить самым беспощадным образом.

Поверила Рогмо-гоа словам этого человека, едет и горько плачет. А Цзуру опять выходит ей навстречу под видом пастуха многочисленной отары овец. На ее вопросы и овечий пастух отвечал то же самое во всех подробностях.

«Показания обоих этих людей сходятся!» — думает Рогмо-гоа. «Мне не остается другого исхода, кроме смерти. Чем возвращаться к родителям и на их глазах переносить свое злосчастье, лучше умру здесь одна. Утоплюсь в этой вот реке!» — И с этими мыслями она поскакала вниз с крутого утеса, но в этот миг Цзуру волшебной силой дернул ее коня за хвост.

— Ах, это ты, Цзуру? Садись на коня! — говорит она. Цзуру сел, и у него таким золотом заблестело под носом, что Рогмо-гоа брезгливо стала подавать свой стан вперед и говорит:

— Цзуру, отстранись, пожалуйста, или поворотись ко мне спиной!

Тогда Цзуру слез с коня и говорит:

— Разве бывают проезжие дороги по крутым утесам? Кажется, у одного тела бывает и одна голова, а может две?

Потом он начинает взбираться лошади на голову и говорит:

— Не этак ли будет правильно садиться на коня? А может — нет, не так? — И с этими словами Цзуру пробует сесть коню на сгиб задней ноги. В это время конь лягнул, Цзуру свалился с ног и притворился мертвым.

— Голубчик Цзуру, встань! — говорит Рогмо-гоа, сойдя с лошади. Но Цзуру лежит безмолвно.

— Встань же, милый Цзуру! — Тогда Цзуру встает и говорит:

— Из этого