Дорогой мужества - Д. Хренков

— Только что скурил остатки, — заметил сосед справа.　

— И у меня ничего. Видал? — Сосед слева для наглядности вывернул свой кисет. — А эти… как их… сигаретки… нескусны стали, что ли?　

— Ладно болтать-то, — заметил старик с совершенно седой бородой. — Говори, староста, чего звал-то?　

— Черт, дышать нечем, — Горшков расстегнул пиджак и продолжал без всякого перехода: — Немцы налоги требуют, вот чего! Тринадцать тонн хлеба вынь да положь.　

— Это как же? — в недоумении протянул белобородый. — Наше Сухарево и при царе больше полста пудов не платило. А тут — по тонне со двора!

Горшков подобрал со дна кисета табачную пыль, свернул козью ножку и с наслаждением затянулся. Кто- то выразительно присвистнул, хлопнув ладонями по коленям, и бросил зло:　

— А сам-то ты на что? Не догадался оборонить деревню от грабежа?　

Горшков затоптал сапогом окурок.　

— Вот что, мужики. Сами знаете: не в охотку пошел я в старосты. А приказ есть приказ. Иначе — голова долой. — Горшков поднялся. — Прогревайте, а то мне чуть погодя опять в Дедовичи. Ох, грехи наши тяжкие…　

Однако спустя час староста, выехав из Сухарева, повернул коня в сторону, противоположную Дедовичам.　

НА ОСТРИЕ НОЖА　

В вечернем небе причудливо громоздились багряные тучи, когда Горшков подъехал к деревне Турицы. На пустынной деревенской улице не видно было ни кур, ни собак. Куда-то подевались и ребятишки. Казалось, все живое вымерло. На лавочке у завалившегося забора сидел древний старик.　

— Из каких будешь? — полюбопытствовал дед, отчаянно дымя цигаркой в палец толщиной. — А, из-под Дедовичей! Чай и у вас озоруют окаянные? А тебя, желанный, чего бес носит за сорок верст?　

— Я человек хожалый, дедушка. Не разживусь ли у вас коровой? Нет ли, говорю, продажной где?　

Старик пожевал губами и покачал головой.　

— Где там! Вот овечку, слышал, Агафоновна продает — все одно заберут супостаты. Во-он ее изба, тесом обшита. Только сама Агафоновна ушедши была.　

— Авось дома застанем, — поднялся Горшков. — Уважь, дедушка.　

Они прошли вдоль молчаливо выстроившихся в линию домов. Возле палисадника с отвалившейся калиткой стояла группа гитлеровских солдат. Они черпали из ведра и жадно пили свежий, пахучий мед.　

— Много их у вас тут?　

— Чего нет, а этого вдоволь. Хоть мосты мости.　

— Где ж много? Или у страха глаза велики? — с вызовом усмехнулся Горшков.　

— А вон, не видишь — орудия замаскированная? За углом — другая. В этой рощице кой-чего найдем. Дивизион!　

— Верно, — замедлив шаг и цепким взглядом окидывая все вокруг, промолвил Горшков. — А в тех домах что? Где часовой стоит…　

— Караульная у них там, родной. И близко не подпускают… Ну, чего стал? Ты ж к Агафонихе собрался!　

— Да, да… А партизан тут близко не слыхать?　

Косо посмотрев на попутчика, старик сказал:　

— То не нашего ума дело.　

Агафоновну они застали дома, но не сошлись в цене. Возвращался домой Горшков ночной порой. В километре от Сухарева услышал в кустах сдавленный стон. Остановил коня. Прислушался. Неужто показалось? Раздвинув кусты густого орешника, Горшков разглядел в ямке скорчившегося человека в форме командира Красной Армии. Он лежал на боку и ладонью зажимал перекошенный от боли рот. Староста еле дотащил его до телеги…

Михаил Васильевич Горшков

Писарь комендатуры обещал Горшкову заехать на другой же день после возвращения старосты из Дедовичей. Однако появился он в Сухареве лишь через неделю.

— Что ж припоздал так? — подивился Горшков, когда они прошли на огород и улеглись за хлевом на　душистом свежем сене. 　

— У нас, брат, такое заварилось… Не приведи господь! Под Порховом партизаны напали на какую-то деревню — не то Мурицы, не то Дурицы, подорвали гранатами пять орудий, перебили семь десятков солдат. Чуть Хилово не взяли! Ночью комендант посылал от нас подмогу — отряд жандармерии. Ох и влетело ему от начальства. Теперь наш Шмидт на всех злобу срывает Выпить чего нету?

— Потом — пообещал Горшков и добавил ворчливо: — И когда это с партизанами кончат? Житья от них не стало. Под Хиловом, говоришь, задали немцам чесу?

— А я тебе про что? В лесу рубят, а к нам щепки летят! Гляди, как бы и нашего брата не жиманули. Мы ж с тобой одной веревочкой спутаны.　

— Это как пить дать!.. — подтвердил староста и пододвинулся к писарю. — Слышь-ка, ведь ты крюковский? Я сразу признал. Ну, не мое дело, какие там грешки за тобой прежде водились и прочее. Ты мне вот что скажи. В комендатуре как — уважают тебя?

— Ха! Сам господин обер-лейтенант Шмидт обещал повышение.　

— Понимаешь, дельце есть.　

— Ладно, выкладывай, — разрешил коротко писарь. «Хоть лыком шит, да тоже начальник», — подумал　Горшков и попросил:

— Нельзя ли уменьшить налоги с деревни?　

Писарь напыжился, откинулся к стене и многозначительно бросил, прищурив левый глаз:　

— Говоришь про воду, а во рту сухо.　

Горшков понял намек и заверил, что все будет как надо.　

— Тó-то, — писарь поднял в назидание палец. — Переднее колесо подмажешь, заднее само пойдет.　

Горшков уговорил писаря уменьшить в сводке площадь посева по деревне. Тогда вместо тринадцати тонн зерна сухаревцы внесут четыре.　

— Только квитанции выпиши сейчас же. По рукам?　

— Идет!　

Насчет сдачи молока Горшков решил с писарем и не заговаривать. Он просто сам утаил четырнадцать коров, принадлежавших семьям, переселившимся в Сухарево из сожженных карателями деревень Партизанского края. Показав в донесении всего восемнадцать наличных коров, староста тем самым вдвое сократил норму молочного налога.　

Вскоре подоспела новая напасть: оккупанты объявили «лошадиную мобилизацию». Это испугало Сухаревского старосту больше, чем непосильные сборы, но и тут он не растерялся. Узнав, что в Дубровской волости немецкий интендант распродает почти задаром выбракованных лошадей. Горшков незамедлительно поехал к интенданту. Его внимание привлек нескладный рослый жеребец каурой масти — кожа да кости.　

— Рысак… Домой поведу, не рассыплется? — усмехнулся староста. Но коня взял.　

В первый же набор он отправил на сборный пункт покрывшегося коростой дубровского жеребца. Приемщик крякнул при виде этого страшилища, но не сказал ни слова: он знал, что немцы под метелку подмели во всех деревнях запасы фуража. Убедившись, что «операция» прошла незамеченной, Горшков стал скупать отчисленных из оккупационной армии лошадей во всех дальних волостях. Интенданты немало дивились тому, что крестьянин отбирает самых что ни на есть худых коняг.

— Грошей нет, — простодушно объяснил Горшков, осматривая очередной «шкелет».

И вдруг чуть не расхохотался: перед ним стоял старый знакомец — каурый «скакун» из Дубровки.　

ПАРОЛЬ "МОСКВА"

Забота и тщательный уход, которыми окружила жена Горшкова, Евдокия Яковлевна, привезенного мужем раненого, делали