Ловушка с зелёным забором - Рихард Глацар

не соображая или, наоборот, понимая слишком хорошо, – если ты был настолько глуп и доверил ему свой хлеб, то он его уже давно умял. Так, а теперь я тебе скажу, куда ты идешь. Ты идешь провернуть какое-нибудь дельце, что-нибудь толкнуть с твоим гавером, с твоим приятелем, скрутить папиросу или еще что-нибудь. – Ганс делает движение пальцами, словно он скручивает самокрутку, и неожиданно кричит: – И ты не можешь сказать мне правду? Тебе надо и мне врать? Я что, ну, вроде капо Фрица из соседнего «барака Б», которому следует отдавать часть от всякой мелочи, какую удается выменять? И вообще, марш за работу! Если только можно сказать, что ты работаешь!

– Гонза, Гонза – Ганс, не дури! – предостерегает Карл. Ганс дает мальчишке пинка, чтобы тот ушел. Подходит Давид, и я слышу, как он шепчет:

– Если бы ты родился во время или сразу после погрома, когда все вокруг твоей мамы рушится и горит, ты тоже был бы таким. Ты бы даже не понимал, когда ты говоришь правду, а когда – ложь. И в тебе с того самого момента сидел бы идише мойре – страх. – Светло-голубые глаза Давида становятся огромными, и снова обнажаются передние зубы. – Вот от этой идише мойре – от еврейского страха – нам и надо освободиться.

На какое-то время наступает полная тишина.

– Там на той стороне тоже работают с тележками. Только они перевозят не песок.

– Они сейчас выкапывают первые эшелоны.

– Но тогда им приходится собирать все в шапки, ведь трупы наверняка уже распались.

– И они их сжигают. – Давид втягивает носом воздух. – Чувствуете запах или мне кажется?

Боксы готовой одежды выметены начисто. Нас, последних 15 человек из «барака А», выводят к большой куче шлака в нижнем конце платформы, сразу у ворот. Оттуда мы должны переносить шлак в «барак А», посыпать пол в боксах и в проходе, проще сказать, везде и утрамбовать. Из той же кучи берут шлак «синие» и «красные» и засыпают им всю «вокзальную площадь».

Эсэсовцы снова потеряли всякий интерес к работе. Они почти не обращают внимания на людей, перетаскивающих вагонетки. Лопаты начинают перекидывать песок и шлак медленнее. Все расслабились, некоторые стоят, опершись на лопаты. Время от времени кто-то толкает вагонетку вниз, потом она снова медленно ползет наверх, а за ней плетутся люди.

В двух боксах «барака А», где мы могли бы управиться с засыпкой и утрамбовкой пола за полтора часа, мы возимся уже второй день.

– Смирно, – раздается от двери, и через барак проходит Лялька. Он даже не говорит, как обычно, «продолжайте», а оставляет гротескные фигуры с выпученными от голода и слабости глазами стоять смирно. Он останавливается недалеко от нас, скользит оценивающим взглядом по пустым боксам, ненадолго задерживает взгляд на нас, потом отводит глаза в сторону и произносит официально и торжественно в пустоту барака: – Итак, с завтрашнего дня снова начнут поступать эшелоны, снова начнется работа. – Он кивает самому себе и исчезает в проеме двери.

– Ганс, бригадир Ганс! – кричит какой-то голос из соседнего барака предварительной сортировки.

Ганс вылетает, через некоторое время он несется назад, роняет по дороге плетку, поднимает ее и останавливается, только почти упав на наш стол, который мы только что поставили на влажный и утрамбованный шлак.

– Никаких эшелонов из Польши, все издалека. Мне это Легавый сказал. Я должен все идеально подготовить. Завтра ожидают два больших эшелона из-за границы.

Остаток дня почти никто не прикасается к работе. По сортировочному плацу медленно прогуливаются эсэсовцы, по двое или фуппами, тихо беседуя, словно они не видят спорящих людей у вагонеток. Весь лагерь лихорадит в беспокойном ожидании.

Возбуждение от сообщения о заграничных эшелонах достигает высшей точки вечером в бараке.

– Интересно, откуда – вероятнее всего, из Терезина. Кто у тебя еще там из родных? А, ты был там не так долго, вот я, я знаю там всех. Если кого увижу, могу подбежать к Сухомелу и сказать ему, чтобы он оставил кого-нибудь, это, дескать, мой брат.

– И сослужишь ему отличную службу, особенно если он будет с женой и ребенком. А что, если твоих знакомых там будет пятнадцать, двадцать человек?

– Неужели ничего нельзя сделать, если придет такой эшелон?

– Мы ничего не сделали раньше, а ты хочешь сейчас?

Сейчас, когда мы все голодные, как бродячие собаки? Погляди вокруг себя. Я хотел бы заглянуть большинству вот сюда, – Роберт показывает себе на грудь, – думают ли они о людях, которые приедут завтра, или о жратве, которую те привезут с собой.

– Послушай, а откуда ты все так хорошо знаешь? – спрашивает Ганс скорее растерянно. – От кого?..

На утренней перекличке мы получаем строгий приказ, чтобы никто не смел уходить со своего рабочего места в бараке. Они прогоняют даже людей с сортировочного плаца и распределяют их по рабочим баракам. Примерно через полчаса после этого прибывают первые вагоны.

На этот раз я наблюдаю за перроном через щель в досках, стоя в пустом боксе. Товарные вагоны, вагоны для скота – значит, все-таки польский эшелон, а может, русский. Люди спокойно выходят из вагонов, без толкотни, без суеты. Видно, что они проделали долгий путь. Вероятно, они побывали и в карантине. Их одежда и веши помяты, испачканы, но это – хорошая одежда, дорогие вещи. Их лица выглядят здоровыми и имеют непривычно коричневый цвет. Черные волосы, я вижу сплошь черные, как смоль, волосы. У большинства на левой стороне на отвороте пальто – маленькая желтая звезда. Такой я еще никогда не видел – подожду, пока несколько человек пройдут мимо. Звезда совсем маленькая, без надписи, с черной каймой. Теперь я вижу, что она прикреплена как брошь. Не из ткани, из какого-то другого материала, кажется из дерева. Я слышу, что они говорят на совершенно незнакомом языке.

– Дай посмотреть! – Давид Брат подпрыгивает, прижимает лицо вплотную к доскам и пытается окликнуть сквозь шум на перроне кого-нибудь из пробегающих мимо «синих »: – Моник, послушай, Моник!.. Митек!.. Эй, Куба, откуда?

– Болгария, Балканы, – слышим мы ответ через дощатую стену. В застывшую тишину, про которую никто не знает, как долго она продолжалась, падают первые слова, это снова Давид:

– Смотрите, вон они уже бегут, раздетые, – он показывает на сортировочный плац.

Среди раздетых тел выделяется черно-зеленая форма Легавого. Он бежит первым, кричит что-то вроде «хейа-хейа», все время оборачивается и ведет всю процессию раздетых людей в сопровождении остальных эсэсовцев и охранников прямо к бараку предварительной сортировки, что рядом с нами. Он показывает им, где они должны сложить одежду, где