Алкиной - Роман Львович Шмараков

говорю не в укор Ахантии или кому-нибудь еще: всем известно, что есть два рода высокомерия: одно, низшее, что происходит от обладания земными благами – богатством, почестями, наслаждениями, славой – и побуждает человека кичиться ими, словно они осеняют его каким-то достоинством; и другое, что берет начало в самом величии добродетели и делается тягостным ее спутником: мало есть вещей, от которых столь же трудно человеку избавиться. Вот и выходит, что высшею мудростью, на какую способен оратор, и высшим искусством, какое он в силах выказать, будет его умение промолчать там, где он найдет это надобным, оставив другим говорить все, что придет им в голову.

За такими разговорами мы совершали наш путь, пока впереди не показались огни постоялого двора, где, благодарение небу, нашлось для нас тихое место и сытный ужин. По приходе в Пессинунт Филаммон дал нам три дня, дабы осмотреть городские святыни и все прочее, что заслуживало внимания; в остальном мы жили здесь тихо, ни с кем не знакомясь, а потом он велел нам собираться и повел по дороге на Колонию Герму.

VI

Путешествуя таким образом, под вечер пришли мы в славную Анкиру. Между моими товарищами были уверенные разговоры, что здесь-то Филаммон наконец разрешит свое молчание и произнесет публичную речь, затем что в городе есть у него старые знакомцы, коих он будет рад видеть и коим в желании не откажет. Как я на это надеялся, в словах не опишешь. Добираемся мы до гостиницы, и покамест мои товарищи спешат найти хорошую постель – мы ведь несколько раз принуждены были ночевать в худых корчмах и в случайных хижинах, а то в заброшенном хлеву, из которого звезды видно и где мы зябли до костей – я медлю у двери, примечая, что на нас глядят не то с подозрением, не то с тревогой, и боясь, не встретим ли мы чего дурного. На мою удачу подвернулся словоохотливый торговец, заведший с хозяином долгий разговор; из него я мало что понял, кроме того, что есть здесь какие-то невзгоды кроме нас, и так осмелел, что обратил к нему просьбу рассказать, чем все озабочены, ибо мы-де из Апамеи и ничего о здешних делах не знаем.

– Из Апамеи! – восклицает он. – Вот славный город, и сколько нам от него удачи! Какие шелка от вас привозят! и не поверишь, что бывает такая ткань. Все украсит, на что ни положишь; а перепродается с какой выгодой! Боимся только, как бы не прижали вас персы. Скажи, правда ли, что на этом берегу Евфрата все приметы сбываются, как положено, а на том – ни одна, и мудрецы справедливо удивляются?

– Из другой Апамеи, – говорю я, смущенный, – той, что на понтийском берегу; ученостью славится; слышно у вас о ней?

– Ну, может быть, – говорит он, пожевав губами. – Всякое бывает. О чем бишь я? Так вот, среди лучших людей нашего города блещет Динократ: человек богатый, благотворитель, не заносчивый, со всяким доброжелательный, никто о нем дурного не скажет. В жены взял себе Аристенету, пригожую, разумную, скромную – клад, а не женщина; ваш Тигр столько золота не несет. Но правду говорят, нет счастья без изъяна: так и у Динократа с Аристенетой, всякою пышностью наделенных, не было детей, и очень они горевали. Наконец – уж не знаю, у каких они вымолили богов – понесла Аристенета и разрешилась благополучно. Наутро находят мальчика с перерезанным горлом. Не передать, как они оба скорбели, как плакал с ними весь дом, в каком весь город был унынии. Кто, как, зачем – ничего нам не известно; говорят, видели кого-то, да люди всегда видят. Ну, время лечит, а пока ты жив, твои надежды с тобою; смирились и они; вновь беременна Аристенета и опять рожает мальчика. Что ты думаешь? Наутро и он в колыбели мертвый, с такою же точно раной, весь своей невинной кровью залитый. И опять ни виновника, ни подозрения. Бедный Динократ на себя не похож, встретишь на улице – не знаешь, что ему сказать. Люди у нас набожные, строгие, но тут не знают, кому и на кого жаловаться; все уныли, все до единого: слава наша гибнет. Цирюльник обсуждает, чем согрешил Динократ, и ходить к нему не хочется. В третий раз в тягости Аристенета; вся семья постится и молится, Динократ благотворит всякому, кто просит и не просит. Вот уже подходят ей сроки; Динократ окружил дом стражею, всюду гремит оружие, пароли спрашивают, вся окрестность горит факелами, ночью не споткнешься; всякий из его челяди вертится, как мышь в горшке, и по совести, и от страха. Не сегодня-завтра ей рожать, а мы озираемся, где зло, и ничего, кроме себя, не видим. Да вот их дом, гляди.

С этими словами он показывает туда, где в наступившей тьме качались огни. Я же, гонимый любопытством и забыв о всякой усталости, благодарю рассказчика и пускаюсь в ту сторону, думая увидеть что-нибудь, о чем можно будет поведать моим товарищам. Но покамест я бреду и спотыкаюсь в чужих улицах, поражает мне уши удивительный шум, в котором я различаю крики изумления, и из дверей Динократова дома навстречу мне начинают выходить люди, кто с факелами, кто без, наперебой толкуя о том, к чему я опоздал, а я гляжу на них с досадой. Выскальзывает из дверей мальчик, готовый куда-то кинуться, но я успеваю ухватить его и говорю: – Погоди-ка; что у вас тут произошло? – Нет, – говорит он, пытаясь вывернуться из моих рук, – мне надо бежать. – Куда ж тебе бежать? – Известить всех. – Кого известить, когда весь город и так уже тут? Постой спокойно и расскажи мне обо всем: по крайней мере, голова остынет, разум вернется и ноги сбережешь.

Нехотя он смиряется, набирает воздуху и начинает:

– Надобно вам знать, что город наш издревле…

– Нет, – прерываю я, – этак ты далеко отступил; пропусти триста лет, иначе мне придется тут дом снять.

– Как угодно, – говорит он. – Динократ, о досточтимые мужи, происходящий от честных родителей и заслуженно…

– Слушай, – говорю, – плохо ли или хорошо, но я здесь один, однако, будь уверен, смогу надрать тебе уши за всех досточтимых мужей, сколько ты их ни представляешь, и заслуженно; потому начни с того, что было два часа назад, и получишь самого благодарного слушателя