Алкиной - Роман Львович Шмараков

я мог бы предъявить их немедленно и в большом количестве, если б не питал к вам уважения. А поскольку мы стоим посреди большой дороги и солнце печет нам головы, я не буду распространяться далее о наших правах и требованиях, каковы бы они ни были, а только прошу и заклинаю вас, граждане наколейские, оставить нам Филаммона, обещанного нам небесами, и посвятить свой досуг поискам того, о ком говорят ваши приметы.

Закончил он речь; наколейцы снова загалдели, а предводитель их готовился, по всему судя, с негодованием опрокинуть и осмеять мидейские доводы, и поднялась бы буря хуже первой, если б Филаммон вновь не призвал обе стороны к спокойствию. Нехотя они поутихли, Филаммон же, обращаясь к ним важно и кротко, воздал хвалу их благочестию и любви к словесности, но сказал, что их знаменья слишком пышны для него и наверное имеют в виду кого-то другого, а не скромного учителя риторики, так что им надобно быть терпеливыми и не превращать небесных знаков в предмет для поношений, ибо боги паче всего любят согласие между городами, а от нарушителей отступаются и не говорят с ними. После этого он поручил Лаврицию произнести речь о знаменьях, с чем тот справился отменно и при великих похвалах обеих сторон. Засим наколейцы и мидейцы начали собираться и разъезжаться, опечаленные тем, что не досталось им Филаммона, и радуясь досаде противников, мы же последовали мимо них далее. На прощанье наколейцы подарили нам три бурдюка своего вина, мидейцы же обещали и более того, если мы к ним заглянем; Ктесипп бережно принял дар первых и посулы вторых, бормоча, что напрасно мы не двинулись в ту сторону, где у него был бы повод произнести размышление Александра, рубить ли ему узел или еще поразвязывать, и уж точно не хуже Лавриция, а теперь мы поедем в ту сторону, где никакого приличного города нет, лишь бы не сделать приятное приличным людям; все это, впрочем, говорил он тихо, а когда уселись мы в тени и выпили наколейского вина, и вовсе о жалобах забыл.

IV

Поскольку мы, чтобы не обидеть двух соперничающих городов, выбрали дорогу между ними, выпало нам ехать по самым скучным местам и до самого Пессинунта ни одного приличного города не ожидалось. Ехали мы, забавляя друг друга рассказами. Ввечеру, когда устроились в каком-то селе на ночлеге, так мне было скучно, что я пристал к Флоренцию с просьбой почитать дальше о Кассии Севере и наконец успел в своем желании, хоть он и был на меня обижен за мои насмешки и не хотел отдавать святыню в поругание, я же поклялся, что наперед дурного слова не скажу. Достал он книгу и с того места, где мы кончили, прочел следующее:

«Так же, как и всего, отдающего школой, он чуждался декламаций и если соглашался на них, то редко и лишь для друзей, и принужденный гений в декламациях приметно хладел. Зная за собою этот недостаток, Кассий защищался тем, что у каждого дарования есть пределы и никто, сколь бы щедро ни был одарен богами, не выказывает равного блеска и силы во всех родах сочинений: так дело обстоит и с псами, одни из которых годны для кабаньей, другие для оленьей ловли, и с конями – один лучше сносит всадника, другой ярмо; что до него, то он предпочитает следить за судьей, а не за слушателями, отвечать противнику, а не самому себе, когда же приступает к декламации, чувствует себя, как человек, силящийся что-то сделать во сне.

Чего достигал он в судебной речи и какими был движим побуждениями, показывает процесс, начатый им против Нония Аспрената, человека, чей род был отмечен не столько старинной славой, сколько недавним счастьем. Отцу этого Нония Юлий Цезарь, двинувшись на приближающегося Сципиона, поручил с двумя легионами лагерь под Тапсом. Получив, словно в наследство, доверенность Цезарей, Ноний был связан тесными узами с Цезарем Августом и, по-видимому, не совершил ничего, что заставило бы Августа жалеть об этой дружбе. Ни жречество, ни должности, им отправляемые в провинциях, не давали повода ни к осуждению, ни к народной неприязни до того дня, когда неслыханное бедствие, поразившее дом Нония, заставило римлян молиться о том, чтобы оно не оказалось знаменьем бед еще больших. После одного пира, устроенного Нонием с обычной щедростью, умерло, со всеми признаками отравления, до ста тридцати человек из тех, кто разделял с Нонием трапезу. Молва поразила город, но сама великость случившейся беды связывала языки, остерегая людей от того, чтобы оскорбить чужую скорбь или навлечь на себя опасность. Были, впрочем, и готовые посмеяться, как часто бывает в больших несчастьях. Ходил по рукам неизвестно кем написанный диалог между Сентием Сатурнином, вернувшимся из германского похода, и одним из его римских знакомцев: Сентий жалуется, что нанес лангобардам не так много урона – так-де и слава римского имени сияла бы ярче, и у врагов было бы больше боязни – а собеседник спрашивает, отчего было не пригласить их к обеду. Рассказывают также, что Крисп Пассиен, еще юноша, когда устраивали эпулоны обычную трапезу богам, при виде того, как расставляют ложа и выносят чаши, произнес:

В первые дни пред кончиной сии бывают приметы –

прибавив, что никому еще не приходило в голову проверить, подлинно ли бессмертны боги, тем способом, к какому прибегает ныне Аспренат.

Но Кассию, казалось, общая боязнь придает решимости: он выдвинул против Нония обвинение в отравительстве, не смущаясь выступить против человека, состоящего в свойстве с Квинтилием Варом, гордого почестями и походами двоих сыновей. Об этом обвинении судили по-разному: одни замечали, что надо быть безумцем, чтобы совершить такое злодеяние, вовсе не таясь, но как бы выставляя его напоказ, и что самая легкость такого подозрения свидетельствует, что Ноний его не заслуживает. Другие напоминали, что сам Ноний вышел целым и невредимым со своего пира, заставившего полгорода облечься в траур; что среди его гостей были иные, с кем связывала Нония долгая и упорная вражда, лишь недавно прикрытая неискренним примирением, и что можно убить многих, чтобы спрятать желание убить нескольких. Кассий же кричал на всех перекрестках, что наш век превзошел все бывшие чудеса и что напрасно поклонники древности, гнушаясь нашими деяниями, сочиняют трагедии о падшей славе, когда у нас на глазах один Ноний посрамил всех Медей и всех мачех, и называл Нония, словно в честь совершенных им побед, Столовым и