Алкиной - Роман Львович Шмараков

VII

 Двинулись мы дальше и миновали Болегасг, Сармалий и Эккобригу, в которой у нас чуть не украли мула, но Евтих украл его обратно. Добрались до Тавия; все пошли смотреть на медного Зевса, мы же с Флоренцием остались, усталые, на постоялом дворе. Я попросил его прочесть мне еще из книги о Кассии, потому что после того, что учинил философ в Анкире, мне охота припала узнавать, какие с людьми бывают чудеса. Флоренций охотно согласился и прочел мне следующее:

«В то время свобода, принадлежавшая ораторам как наследственное имение, еще не будила ни боязни, ни мстительности; одни пользовались ею по старой памяти, другие – по безудержности нрава, те и другие – по благосклонности владыки. Порций Латрон декламировал в присутствии Цезаря Августа и Марка Агриппы, чьих сыновей Цезарь намеревался усыновить. Агриппа был человек скромного рода, достигший несравненной высоты. Латрон выступал за сына, возмущенного решением отца усыновить ребенка блудницы; среди прочего он сказал: “Усыновление подняло его из глубины и привило к знати” и дальше в том же роде. Меценат подал Латрону знак, что Цезарь торопится и надобно заканчивать декламацию. Такие выходки не отвращали Цезаря от риторических классов, так что, по-видимому, был прав сказавший: “Кто при тебе, Цезарь, дерзает говорить, не знает твоего величия, а кто не дерзает – твоей милости”.

Кассий меньше всего был склонен себя сдерживать. Когда он однажды был в сенате и туда пришел Тиберий Цезарь, один из присутствовавших поднялся и сказал, что, будучи свободными людьми, они должны говорить откровенно, не лукавя и не воздерживаясь от обсуждения того, что может послужить общему благу. Добившись таким образом внимания, он сказал: “Выслушай, Цезарь, обвинения, которые мы все выдвигаем против тебя, но никто не осмеливается высказывать. Ты не заботишься о себе, как должно, ты расточаешь силы, постоянно изнуряя свое тело в трудах и заботах о нашем благополучии, не даешь себе передышки ни днем, ни ночью”. Тогда Кассий призвал богов хранить этого человека, чтобы такая откровенность его не погубила.

Цезарь Август, выручив Нония, не гневался на его обвинителя и через некоторое время, когда тот подвергся обвинению в безнравственном поведении, оправдал его, заявив, что римлянам недостает прямодушия этого человека. Все изменилось с падением Тита Лабиена.

Лабиен, хотевший действовать с цензорскою строгостью, хотя в его нраве и привычках многое не выдержало бы подобного суда, долго боролся с нищетой, отчасти извиняющей его пороки, и с неприязнью публики, не умевшей о них забыть. Он не знал ранней славы, ласкающей и пестующей дарования, но лишь неохотное признание людей, готовых погрести вынужденную похвалу под грудой оскорбительных оговорок. Известность его в судах была такова, что Азиний, участвуя в деле наследников Урбинии, одним из доказательств их неправоты выставил то, что их защищает Лабиен. Его ожесточенный ум, гнушающийся спокойствием, которое все благословляли, не мог удовлетвориться судебной практикой и избрал себе поприщем историю, где смелость, выказываемая Лабиеном, устрашала его самого – присутствовавшие на его чтениях слышали, как он, остановившись посреди фразы, говорил: “Это я пропущу – пусть читают после моей смерти”.

С Кассием его связывала ревность ремесла; в их взаимной неприязни Кассий был предприимчивей и, по обыкновению превращая свои страсти в публичное дело, выдвинул против соперника обвинение в суде. Дело разгласилось; Лабиен навлек на себя единодушную ненависть, и многие с удовольствием созерцали бы его гибель. Цезарь Август, долго колеблясь, должно ли ему отступить от обычной снисходительности, наконец, раздраженный язвительным своеволием, с каким историк порочил славных мужей и жен, и дабы предостеречь тех, кому вздумается подражать порокам гения, допустил осуждение Лабиена по закону о величии. Сенат приговорил книги его к сожжению. Лабиен не захотел пережить свой труд: он велел отнести себя в наследственную гробницу и, запершись там, покончил с собой. Смерть его была первым деянием возобновленного закона. Тот, кто привлек Лабиена к суду и довел до его гибели, стал, словно изобретатель жестокой машины, следующей ее жертвой. Со временем наказание, постигавшее не дела, подобные предательству, мятежам и дурному управлению, но выходки школьного наставника и остроты площадного балагура, сделалось из невероятного неискоренимым. За Кассием последовал Эмилий Скавр, семь изданных речей которого были сожжены по сенатскому указу; говорят, что он был небрежный оратор, оживлявшийся лишь от возможности, вынудив у противника опрометчивое словцо, втянуться с ним в перепалку; огонь сослужил бы добрую службу его славе, если б от его речей не остались черновики, кои позволяют не столько следить за действиями его дарования, сколько присутствовать при его безделье. О Кремуции Корде, Арулене Рустике и других мы умолчим, ибо для того, чтобы описать их дела и оплакать кончину, требовалось бы их собственное дарование. Люди благонамеренные, замечая, что проскрипциям подвергался Цицерон, но не его гений, благодарят богов за то, что преследования дарований начались, когда дарования кончились, но мы думаем, что небо еще дарит нас вдохновеньем, не избавляя от обязанности благоразумно им распоряжаться.

Кассий, по-видимому, сам смущенный скорбными следствиями своего успеха, воскликнул: “Тогда должно сжечь и меня – я помню его книги наизусть”. Словно из раскаянья он взялся за изучение книг Лабиена, коих не все списки были уничтожены, и мало-помалу увлекся заносчивым красноречием историка и горькой наблюдательностью моралиста. Здесь его внимание обратил на себя Валерий Соран с его поразительной ученостью, хотя Лабиен не столько пролил свет на жизнь и дела Сорана, сколько запятнал этот предмет неосторожным обращением, как всякий, кто из ложно понятого благочестия тревожит тьму аттических мистерий. От сочувствия погибшему Кассий обратился к соревнованию с ним, уже не омрачаемому мелочными внушениями тщеславия. В короткое время он заставил тех, кто радовался гибели Лабиена, жалеть о временах, когда тот был жив и в избранном роде словесности не имел себе соперников: неистовое красноречие Кассия оживило старые досады и затронуло новые честолюбия. Кассий был обвинен и защищал себя безуспешно; по сенатскому приговору он подвергся высылке на Крит».

Тут заглядывает к нам Гермий и, слыша, чем мы занимаемся, говорит:

– Что, и тебя этот упрямец тащит в свою школу? Многие уже там, средь поклонников Кассия, и никто назад не выходит; а знаешь почему? Вибий Галл, к примеру, был отменный оратор и даже с ума сходил, не как другие, от денежных потерь и любовного зелья, но по твердому намерению подражая безумным, в уверенности, что помешательство –