Алкиной - Роман Львович Шмараков

учит нас Эмпедокл, бывает сила праздного воображения. Вспомнит твой Ахей и то, какие чудеса бывали в старину со статуями: открой любого историка – увидишь, как изваяния то плачут, то потеют, то отворачиваются с гневом или жалостью, то отвечают: «Пойду» или «Не пойду» полководцу, почтительно спрашивающему, угодно ли богине переселиться в его город. Зная все это, мудрено ли заключить, что ваша Венера обороняла свою стыдливость единственным способом, бывшим в ее распоряжении, – сделавшись столь уродливою, что у самого неистового поклонника тотчас спадет жар любострастия, и отпустив бороду столь густую, что сквозь нее ни один поцелуй не пробьется? После этого, полагаю я, Ахей почтет себя трижды блаженным, коли досталось ему изваяние, поступившееся красотою ради добродетели, и не только не спрячет ее в чулане с паутиной, стараясь поскорее забыть о ней и связанном с нею стыде, но, напротив, со всякою честью и благоговением водворит ее посреди сада и приставит к ней раба в праздничном платье, обязанного каждому, кто допущен в сады, рассказывать эту историю, а самым уважаемым гостям будет пересказывать ее сам. Ты же, почтенный, не только избежишь тяжелого гнева, но сделаешься – верно тебе говорю – зеницей в хозяйском глазу, умей только все это кругло обделать.

Проезжий слушал Евтиха с чрезвычайным вниманием, а когда тот умолк, благодарил его, сказав, что попробует поступить по его совету. Засим мы простились с ним, пожелав доброго пути и спасения от всех бедствий, и он, прилежно укутав бородатую мать Купидонов, вновь пустился своей дорогой, а мы двинулись дальше, беседуя обо всем услышанном.

Ктесипп сказал:

– Хотя этот рассказ заставляет нас сострадать человеку, впавшему в такие тяготы без особой вины, – и кто бы, слушая его, остался чужд жалости? – однако это не отменяет нашей должности подумать о том, как бы мы применили эту историю, будь у нас надобность в подобном материале, и какой предмет можно было бы развить с ее помощью. Ты, Флоренций, как бы ею распорядился?

– Если бы мне привелось, – начал тот, – держать речь о тщеславии, я напустился бы на людей, которые до того доходят, что устраивают себе при жизни похороны, не надеясь на усердие наследников: так, один старик девяноста лет, отставленный от службы Гаем Цезарем, велел положить себя на ложе и всем домом оплакивать, и рабы перечисляли его заслуги государству, он же, в гробу не потеряв внимательности, поправлял и дополнял, что было упущено, пока Цезарь не вернул ему должность, а дом его не избавил от досрочного траура. При Тиберии же Цезаре человек, много лет распоряжавшийся Сирией, каждодневно справлял по себе поминки, пока не уносили его, совсем упившегося, от стола в спальню при рукоплесканьях сотрапезников. Много сказал бы я этим людям такого, чего не желали бы они о себе слышать, а потом помянул бы эту статую: в то время как они спешат услышать о себе то, чего не могут заслужить, гневят Плутона суетливостью и превращают смертное ложе в меняльную лавку славолюбия, она лежит, где привелось, равнодушная и к ласкам и к угрозам, не ведая ни жалости, ни страха.

– Нет, друг мой, это нехорошо, – сказал ему Филет: – смотри, в твоем примере пропал наш новый знакомец и осталась одна статуя, то есть вещь, у которой нет нрава и повадки которой нельзя восхвалять всерьез, будто кто-то может ей подражать. Подумай, как вернуть в эту историю человека, а статую оставь, где лежала.

– А сам бы ты что сказал? – спросил Флоренций.

– Я бы, пожалуй, – начал Филет, – включил ее в такой богатый предмет, как злосчастия, постигающие людей там, где они мнят себя в безопасности и пренебрегают осторожностью; тут можно было бы вспомнить афинянина Ификрата, утверждавшего, что нет ничего хуже, когда полководец говорит: «Я этого не ожидал», и то, с какою предусмотрительностью он переправлял свое войско через реку вечером, чтобы грязь, принесенная ее волнами, не заставила насторожиться город, а с другой стороны – людей, чрезмерно уповавших на неприступную скалу, непроходимые воды и так предавших себя в руки Сципиона, Александра или еще кого-нибудь из полководцев, умевших дознаться, что вода отступает, что на скале есть тропа и что везде, где природа возводит трудности, есть способ к победе. Я бы привел много доводов и намекнул, что у меня их еще больше: так поступают и полководцы, чтобы устрашить осажденных, показывая им своих лучших воинов в блестящих латах, а худших оставив вдали вместе с обозом, чтобы было не различить, люди это или животные. Утомив слушателей этим рассуждением, я бы вдруг вернул себе их внимание и приязнь, развеселив их нашим новым знакомцем и его несчастной ношей. А ты, – обратился он ко мне, – что думаешь?

А так как я слушал их невнимательно, развлеченный своими мыслями, то отвечал таким образом:

– Я думаю, какой прок был этому несчастному в том, что он видел выдру с сапогом, если этот сон ничем не мог ему пособить, ведь то, что он предсказывал, происходило в тот самый миг, если уже не произошло; так приключилось и с царем Ресом, которому снился Диомед в тот самый час, как он стоял с мечом у него над головою, и с тем консулом, что взял Кротон, заставив горожан поверить мнимому беглецу, а потом его выгнали из сената за то, что у него серебряной посуды было на пять фунтов больше положенного, – он ведь ослеп во сне, когда ему снилось, что он слепнет. Воля ваша, а я не понимаю, к чему такие сны, коли они только издеваются над человеком, вместо того чтоб предупредить об опасности и подать какой-нибудь дельный совет.

Надо мной смеялись, но недолго, ибо впереди показался постоялый двор, давно уже всем ожидаемый, и отвлек к себе разговоры.

IX

В Себастии мы встречены были торжеством: здесь Филаммона ждали и слали нам навстречу гонцов с извещениями, сколь сильно нас желают видеть. Мы с гордостью наблюдали, какое почтение оказывают нашему искусству и сколь далеко оно способно прославиться. Именитые граждане вкруг Филаммона роились, словно пчелы вокруг своего царя, он же отвечал им с учтивою скромностью. Повели нас, говоря, что все приготовлено, и вскоре мы, дорожную пыль смывши в бане, входили в зал, где ждало нас устроенное городом пиршество. Ктесипп, поглядев на пышные приготовленья, воскликнул:

– Благословенны люди, знающие, как кормить ораторов! Кто-то из древних,