Алкиной - Роман Львович Шмараков

встретив на базаре софиста за покупкою окуньков и другой дешевой снеди, сказал ему, что нельзя достойно изобразить высокомерие Ксеркса и Дария, коли сам кормишься вот этим. А у здешних граждан, верно, цветет красноречие, достойное лучшего века, если они кладут своим речам столь прочное начало.

Один из наших гостеприимцев, Иларий по имени, подтвердил, что так у них и ведется, мы же поздравили друг друга с тем, что здесь оказались. Когда началась трапеза, Филаммон, на почетном месте водворенный, не знал отдохновения, как человек, на которого обращено общее внимание. Два мужа себастийских, один Лисимах, другой Дионисий, сперва заняли Филаммона вопросом, должно ли в пиру беседовать о важных предметах и не лучше ли, как то в обычае у персов, провождать время в молчании, однако видя, что он отвечает скупо и медленно, не покрасоваться желая, но добросовестно сказать, если нельзя не отвечать вовсе, оставили его и ринулись в пиршественную битву, пылая превзойти другого познаниями и сдобрить всякое блюдо своей ученостью.

Когда подали здоровенную свинью, из чрева которой, едва его взрезали, посыпались бекасы, обкатанные в муке, Лисимах, потребовав подать ему одного, приветствовал его именем Сфенела, говоря, что и вправду они не слабее своих отцов, того же, что достался Иларию, восхвалял, называя его Ферсандром. Тогда между Лисимахом и Дионисием завязался спор, сколько раз Троя была захвачена неприятелем по вине коня и отчего это вообще бывает, что время от времени похожие вещи попадают в похожие приключения, словно в мире мало материала на разные. Иларий же назвал одного бекаса Фалпием и тем обрушил на себя ученость Лисимаха, корившего его за незнание, что Фалпия не было в Эпеевом коне, причем Лисимах ссылался на поэму аркадца Сакада, где перечислены все до единого, кто таился в сосновой утробе, Иларий же защищался, указывая, что не могли греки, паче всего блюдущие справедливость и ради нее десять лет кряду не приходившие домой, не воздать чести элидянам, пропустив их вождя. Затронули они также Фанниев и Дидиев законы о роскоши, поочередно перечисляя, что именно на их пиршестве нарушает эти законы и каким образом; Лисимах хотел выступить защитником устриц и дроздов со спаржей, но Дионисий ему не дал, тогда тот обвинил его в зависти к ораторской славе. Когда же им это прискучило, они заметили флейтистку и сделали ее поводом битвы, заспорив о том, подобает ли ей здесь быть или нет, и ссылаясь на разные пиры, за которыми обсуждалось что-нибудь важное. Долго бы они ее обгладывали, если бы в ту пору не внесли блюдо какой-то мелкой рыбешки, плававшей в обильном соусе: Дионисий оказался ревностный ее поклонник, Лисимах же, искоса поглядев, как тот за нее взялся, громко продекламировал: «Всех он глотает, какую ни схватит». Тут начался меж ними новый спор, о том, какое цитирование считать уместным; много мы услышали таких историй и примеров из таких книг, которых прежде никто из нас не знал, ибо память у здешнего люда столь же крепка, как утроба. Наконец Лисимах, прекращая битву примирением: «Смотри, – говорит, – друг мой, сколь широкое поприще Музам открыло это блюдо! Будем же бодры и сохраним себя для десерта». Тотчас они нашли, к чему еще привязаться, и углубились в новое разыскание, я же, не столько едой увлеченный, сколько зрелищем того, как каждый кусок, словно тело Патрокла, оспоривают в жестоком ратоборстве храбрейшие мужи, спрашиваю соседа, часто ли у них пиры совершаются подобным образом.

– Да почитай что всегда, – отвечает он, – коли соберутся эти трое вместе, а если и нет, каждый из них стоит целого войска; с месяц назад упал на Лисимаха вон тот балдахин, столько пыли подняв, что все пироги будто трауром облеклись, и что ты думаешь – он не позволил себя распутать и вытащить, покамест не перечислил всех примечательных лиц со времен Девкалиона, на которых упал балдахин, затем всех, с кем что-либо приключилось на пиру, доброе или дурное, и не напал на Фортуну в отменно составленной речи с горькими попреками, а потом, повернув знамена, в столь же прекрасной манере не воздал ей хвалу за все блага, коими она нас осыпает. Был у нас один человек, всем усладам предпочетший хорошую бронзу и собиравший ее отовсюду, не жалея издержек; когда же под старость, ослепнув, чужой водился рукою, все ж по сокровищнице своей ходил, ни на кого не полагаясь, кроме своего нюха, от вазы к вазе. Зашел к нему однажды один человек – ибо мы, с позволения сказать, и приезжих водили на него любоваться – державший коринфскую статуэтку в руке, и сбил его с толку: остановился наш слепец и принялся кричать, что этого тут прежде не было. Вот какие люди у нас живут! Подумаешь, что сбился с пути и ненароком в Афины попал, такая кругом кипит палестра учености и лабиринт искусств.

– Знал я одного человека, – промолвил Гермий, – который, будучи поражен такою же тьмою очей, тем же манером брел вдоль стола в поисках хиосского, дабы оно, «смешавшися с Зевсовым ливнем», разрушило его заботы. Вот сколь могущественно в наших трудах упражнение!

Тут захотелось мне съесть чего-нибудь, на чем еще не плясали себастийские Музы. Я приметил блюдо с пирогами приятного вида и запаха и спросил у соседа, что это за пироги и почему о них до сих пор ничего не сказано, словно древние авторы ими пренебрегают.

– Пироги с козьим сыром, – отвечает он, – издавна их любят в нашем краю; и хоть это не тромилейский сыр и не сицилийский из Сиракуз, равно как не любой другой, прославленный комическими поэтами, и не варят их в меду, не посыпают кунжутом, не закручивают, как те, о которых говорит Демосфен, не придают им форму женской груди, как сообщает Сосибий в книге «Об Алкмане», затрагивая женские пирушки, и не едят в преисподней, как у Менандра, а все же тому, кто их отведает, не придет в голову печалиться, что не от Амалфеи они ведут свой род и что Геракл их не едал.

Так он мне посредством отрицаний описал чудесную природу этих пирогов, а я, считая эти сведения достаточными и не думая дожидаться, когда этот добрый человек развернет передо мною историю лепешек и ватрушек лидийских и милетских, описав по порядку, от какого честного теста они произошли, с какими словами отправили их в печь, каковы были их деяния и чем примечательным сопровождалась их кончина, принялся за еду, рассудив,