Сообщники - Анна Пестерева

– Подожди, так женщины из семьи «жениха» тоже участвуют в похищении?

– А как же! – перебивает Эльзада. – Больше скажу: без мамы, бабушки, сестер «жениха» ала качуу чаще всего невозможно. Многие из них сами когда-то были украдены… Хотя это и не всегда так: раньше воровство невест не было так распространено. Но люди к ала качуу привыкли, что ли. Многие женщины не хотят для своей дочки насильного брака, но, если сын похитит девушку, будут принуждать ее остаться. Часто говорят: ну вот соседку через два дома украли, и все нормально. Или: меня саму двадцать лет назад украли, посмотри, мол, у меня четверо детей, живу же, и ты давай…

– Как будто какая-то месть, – заключает Саша.

– Месть молодости, – кивает Эльзада.

– И свободе, – отзывается Айсулуу. – Ну вот. Домой я не могу вернуться. Мама мне тут сейчас плакала по ватсапу и говорила, что теперь я не выйду замуж. Как старуха выла. А моей маме всего-то 44 года. Жалко ее на самом деле. А она меня жалеет. А чего меня жалеть?..

– А твою маму тоже украли? – спрашивает Саша.

– Да ну тебя! – горько усмехается Айсулуу. – Они с папой на базаре познакомились, оба торговали… Никто никого не крал. Но традиция им дороже дочки, выходит. Хотя какая эта традиция? Бабушку не крали, маму не крали… Про чон эне[7] я вообще ничего не знаю, она умерла, когда отец был маленький, а тай эне[8] вышла замуж по любви. Ну, по крайней мере, они знакомы были хорошо. А тут XXI век – и хватай и беги… Хватай и беги… Вот я и побежала. Схватить только нечего, даже за вещами к ним не пойду.

Айсулуу – в неизвестно откуда здесь взявшемся вечернем платье. Она курит электронную сигарету. Саша так выстроила свет, что несостоявшуюся героиню дорам, кажется, даже украшает синяк.

Саша горда собой. Это красиво. И страшно.

Сотрясается дверь. Что-то на кыргызском, а мат – на русском. Аидин ребенок заходится в беспокойном плаче.

Эльзада заглядывает в глазок:

– Айсулуу, это он…

– Чертов Темирбек?! Как он узнал, где я? – громко шепчет она, отходя от двери.

Саша зачем-то снимает ее полные ужаса глаза крупно.

– Спокойно, – велит Эльзада. – Я поговорю с ним.

Дальше Саша услышала много слов на кыргызском. Эльзада говорила жестко, и сам язык казался то каменным, то огненным, но при этом интонация ее была даже будто успокаивающей.

И на минуту вроде бы все облегченно вздохнули, подумав, что худшее миновало, что чертов Темирбек собирается уходить, и даже Аидин малыш умолк. Но через мгновение ту, минутную, тишину прервал хлопок.

Эльзада приказала всем уйти в комнату. Открыла дверь – чертов Темирбек был мертв, выстрелил себе в ухо.

Он оставил записку на русском: «Всиравно ты уродина».

Айсулуу снова захлестнул гнев:

– Мог бы и на кыргызском написать. Что я кыргызского не понимаю?! Даже тут надо было подчеркнуть, что я неправильная, ненастоящая кыргызка, что ко мне на чужом языке надо обращаться!

Когда под утро следственные действия закончились и Саша побрела домой, ее нагнал милиционер. Она испугалась – слишком сильно он схватил ее за плечо:

– Вас бы я, пожалуй, не отказался украсть!

– Плохая шутка.

– Ну да, извините, – осекся младший лейтенант. – Кофе попьем? Меня зовут Али…

– Не хочу.

– Ну давайте хоть до дома вас провожу, а то мало ли кто украдет? – и смеется.

Спорить сил не было.

– Вы зачем сюда приехали-то?

– На это есть комплекс причин, – дежурно ответила она.

– Я СМИ-то читаю, понимаю всё, – заверил Али. – Я, может, вас не во всем поддерживаю, но причины понимаю. У нас, как видите, своих проблем много…

– «Хватай и беги», например.

– Ну да. Но это ж не только у нас. Невест не только в Кыргызстане воруют. В Узбекистане тоже могут украсть, в Казахстане… у вас на Кавказе, кстати, тоже ведь воруют… Общая проблема, выходит.

– Пожалуй, – согласилась Саша. – Хватай и беги, хватай и беги… Ничего нельзя хватать. Бежать можно, хватать нельзя. Глупо думать, что, даже если схватишь, сможешь удержать…

– Насильно мил не будешь, – радостно поддержал беседу Али с помощью русской пословицы.

Саша в ответ рассмеялась. Наверно, ее спутнику этот смех показался неестественно затянувшимся.

– Знаете, Али, как странно бывает, – сказала она. – Ты от чего-то бежишь, от чего-то страшного, но во всем находишь метафору того, от чего сбежал. И это жутко.

Али покивал в ответ, но, кажется, только из вежливости.

Они все-таки попили кофе.

Денис Сорокотягин

Этюды, написанные мною в Школе свободы и бесстрашия 20 августа 2022 года

1

Эти этюды – мои сообщники в поисках нового языка на выжженной земле. Мне кажется, я не имею права использовать свой прежний язык, который и не был никогда моим, но я почему-то взял его в сообщники и показал ему, доверил, не спрашивая одобрения, свои чувства, страхи, сомнения, опасения, реже – прозрения. Он – язык – покорно сгибался в моих руках, не думая сопротивляться. Он не был моим сообщником, я пойму это после, он был моей жертвой, а я – его угнетателем. Теперь его нет, как нет многого, что держало меня на плаву. Пепел, зола, слезы, горе, односложные слова, хрупкие, ломкие, с колюще-режущими краями. Раньше я боялся подойти к ним близко, а теперь держу их в руках, то, что осталось от моего языка, разглядываю эти слова под лучами солнца, которое никак не может отречься от всего живого и продолжает греть, освещать, преображать своим светом безобразное, страшное, немыслимое, нас.

2

Мне хочется быть старым и свободным. Я не говорю: хочется быть счастливым – потому что две предыдущие категории, как мне кажется, предполагают счастье как встроенную опцию, хотя я не узнаю этого, пока не состарюсь и не освобожусь от чего-либо. От чего же? Я не знаю, где пролегают границы старости, они условны, размыты, индивидуальны для каждого человека. Мне доводилось видеть молодых людей, постаревших раньше срока. Тому были причины, они всегда есть, не думаю, что это ощущение запрограммировано с детства. Да, во многом на наше восприятие себя, своего внутреннего возраста влияют родители, среда, в которой мы выросли. Но даже самые страшные события из детства преодолеваются всепобеждающей молодостью жизни, святой неопытностью души, надеждой, что за этим крутым поворотом все-таки будет островок счастья. Я всегда старался в это верить. Старит человека другое. Смею предположить, что это зло, зависть, зависимость от своих иллюзий, с которыми надо уметь расставаться. Старит замкнутость в себе, в своем выстроенном годами мире, мирке, музейном архиве, куда не проникает ничего нового – вход запрещен. Когда я говорю, что мне хочется быть свободным и старым, я говорю о другой старости. Речь не о подведении итогов, сетовании на здоровье, повышение цен, невнимание к себе детей и внуков, если они будут, конечно. Я говорю о старости как о времени, посвященном только себе, осмыслению пройденного пути. С точки зрения старости, с этой вершины (хочется верить в эту вершину и суметь взобраться на нее) ты отчетливо видишь свой путь, все житейские повороты, ты можешь наконец увидеть, какими мелкими оказались события, которым ты придавал значение, и какими важными и определяющими вдруг стали моменты, которые ты почему-то считал проходящими. А в них и была, и есть вся соль твоей жизни.

Мне двадцать девять лет. Я молод и несвободен. Несвобода может длиться всю жизнь и даже за пределами этой жизни. Несвобода как вирус, сидящий в организме, о котором человек и не подозревает. Вирус выйдет наружу, проявится в экстремальных обстоятельствах, которые не заставят себя ждать в наше