Моя милиция - Хайдар Халикович Яхъяев

силы. Только внутри себя ощутил пустоту. Такую пустоту, точно из него все вытряхнули, оставили одну оболочку. Или выгорело все в нем. Притупились чувства. Он не плакал, не терзался, будто случилось то, что и должно было случиться, чего он ожидал давно. Ему и показалось, что все это произошло давно, так давно, что успело забыться.

Постель не убрана. Поперек кровати лежит ночная рубашка Мунис. Его губы задрожали, а на глаза навернулись слезы. Он спрятал рубашку под подушку, как это обычно делала Мунис, и прибрал кровать. Уходя, на пороге остановился, взглянул на себя в зеркало. Он увидел свое небритое лицо, темные круги под глазами и удивился, что можно так измениться.

Он вышел на кухню. На буфете стояла бутылка «Плиски». Ее распечатали позавчера, когда заходил Хафиз. Тогда Хафиз один выпил стопочку. Его рюмка все еще стоит на подносе. Рахим Саидов наполнил ее коньяком и залпом выпил. Ему ожгло горло.

Зазвонил телефон.

— Рахимджан? — раздался в трубке голос Хафиза. — Ты не болен? Отчего не пришел? Что ты молчишь?

— У меня... Вчера убили Мунис...

В трубке — молчание. Наконец Хафиз с трудом вымолвил:

— Я сейчас приеду.

Саидов сел. Хорошо, что приедет сейчас Хафиз. Постучали в дверь. Телеграмма! Это от тестя. «Вылетаем двухчасовым рейсом», — сообщалось в телеграмме. Он взглянул на ручные часы. На них было начало восьмого, часы остановились. Стенные часы на кухне показывали десять минут первого. Значит, они будут часа через три. Он предвидел трудный разговор с матерью Мунис. Она, конечно же, станет во всем винить зятя. Теща почему-то с самого начала его невзлюбила. И Рахим платил ей тем же. От вида ее, от всегдашнего недовольства у него тотчас портилось настроение. Хорошо, что им сообщила милиция. Он, Рахим Саидов, не смог бы этого сделать.

Вошел Хафиз. Рахим почувствовал, как опять горло сдавило железным обручем.

Рахим рассказал о событиях минувшей ночи.

— Вчера только перстень просила... — горестно проговорил Рахим. — Перстень с рубином. Искал и не нашел. Таких давно нет в продаже. Но я разыскал не хуже. Теперь ей не надо... ей ничего теперь не надо.

— Рахимджан, выпьешь стопочку?

Хафиз принес из кухни две наполненные рюмки.

— Своим родителям сейчас сообщишь? И в Коканд надо бы...

Рахим показал телеграмму.

— Внизу машина, — сказал Хафиз. — Сулейман-ака дал в наше распоряжение. Он велел тебе передать соболезнование.

Это было первое соболезнование.

Рахим вышел на улицу. Солнце было в зените и палило немилосердно. Несмотря на жару, улица была многолюдной. У каждого свои заботы, никто даже не обернулся в его сторону, не спросил о его горе. Никому не ведомо, что у него на душе. Да! Такова жизнь.

Рахим пересек тротуар, у края дороги стояла директорская синяя «Волга». Водитель поспешил навстречу.

— Знать, на роду написано, что поделаешь? — проговорил он.

Рахим тяжело опустился на заднее сиденье. Водитель ждал, вопросительно глядя на него. Потом спросил:

— Куда поедем, Рахимджан-ака?

— Ах да... в ТашМИ.

Медленно спустились они по ступенькам в подвальное помещение. Шофер, привалившись плечом, открыл массивную дверь. Сырой холодный воздух и запах прелости ударил в лицо. За столом, тускло освещенным настольной лампой, спиной к ним сидел худощавый рыжеволосый мужчина, облаченный в черный халат.

— Можно? — спросил Рахим. — Жена моя, Мунис... Саидова... Сегодня привезли.

— На крайнем столе.

Рахим Саидов подошел к крайнему столу и осторожно приподнял простыню...

Отсюда он решил поехать к своим родителям, жившим на окраине города. Калитка оказалась не запертой. Они вошли во двор. Огромная серая собака с громким лаем кинулась навстречу.

— Коктай! Не узнал, Коктай?

Пес виновато завилял хвостом.

Под урючиной посредине двора стоял сури — широкий деревянный помост, застланный кошмой и тонкими курпачами по краям.

Здесь Рахим оставил шофера и пошел в дом. Поднялся на веранду, Позвал: «Мама!» Никто не отозвался. И он возвратился к сури.

— Наверное, ушли к соседям, — сказал он, садясь рядом с шофером. Коктай вытянулся у его ног. — Я родился здесь...

Когда он входил в эту калитку, всегда испытывал странную, одному ему ведомую боль. Тридцать лет прожил он в этом доме. Каждый гвоздик, трещинка в дверях, каждая щербинка в старых оконных рамах, каждый сучок на деревьях были ему знакомы и дороги. И этот постаревший Коктай, который лежит у ног, преданно заглядывая в глаза, тоже родился здесь. Рахим Саидов его помнит еще слепым щенком. И родителей Коктая знал, его мать и отца.

В тот день, когда Мунис и Рахим переезжали на новую квартиру, Коктай нервничал, не находил себе места. Он то взвывал, будто чуял недоброе, то жалобно лаял. Когда Рахим выносил из дому вещи к машине, Коктай взлаивал и ворчал. Потом понял, что его не слушают, залез в конуру и долго не показывался. Но, заслышав урчанье машины, подошел к Рахиму и лизнул ему руку.

Настояла тогда Мунисхон, чтобы жили отдельно. Рахим Саидов любил свой старый дом и своих родителей. Для них он оставался ребенком. Особенно для матери, которая провожала его на работу, как в школу. Она собирала ему портфель, провожала до калитки, а вечером, когда он возвращался, встречала ласковыми словами. А вот с Мунисхон не очень ладила. Беда, если две женщины в доме не ладят. Сейчас трудно сказать, кто из них сделал первую ошибку, повлекшую за собой много других.

Рахима-апа много познала в жизни трудностей. Потому детей своих не баловала. Хотела, чтобы знали цену хлебу, который едят, и одежде, которую носят. Мунисхон хотела жить легко, о завтрашнем дне не задумывалась. Не исключено, что это и явилось главной причиной недовольства друг другом. На второй же день после свадьбы Мунисхон заявила мужу, что ей не нравятся ни дом этот, ни двор, ни махалля, стиснутая со всех сторон высокими многоэтажными домами. И комнаты, отведенные в доме для молодых, не пришлись ей по душе. Рахима-апа видела это, конечно. Но обострять отношения между молодыми не хотела, поэтому ни разу и не пожаловалась сыну на невестку. Но Рахим Саидов видел, что между Мунисхон и матерью растет неприязнь, как мать от него это ни скрывала.

Так прожили они два года. Саид-ака тоже видел, что и у сына портятся отношения с женой.

— Сынок, — сказал он однажды. — Не попробовать ли вам пожить отдельно? Мы с матерью состарились. У нас свои привычки, взгляды. Как бы нам не стать