Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

Алексей Алексеевич Игнатьев был солдатом в высоком смысле этого слова. «В строю не шелохнуться, душой не покривить» — являлось для него лозунгом на всех этапах его многосложной жизни. Не было предела его восхищению, когда он говорил о Советской Армии. Ему нравилось в ней все, и прежде всего та высокая сознательность, которая делает солдата полководцем, а полководец никогда не перестает быть солдатом. Письма военных по поводу его книги были для него самым большим наслаждением. Он вслух перечитывал их, считая письма эти наивысшим признанием его писательской деятельности. Наряду с предметами военного обихода в его шкафах стояли книги с дарственными надписями советских писателей, полюбивших и его несомненный литературный талант и благородство его личности; среди этих книг в первом ряду стояли книги его большого друга — Алексея Толстого.

Внешний облик Игнатьева был особенный. Его высокая фигура — он был почти на голову выше других, — подтянутость, громкий, но всегда в меру, голос, умение, когда он иронизировал, придать голосу какие-то плачущие ноты, иногда даже склонность к некоторой буффонаде — все это было своеобычное. Всегда чистейше по-военному выбритый и собранный во внешнем быту, в домашнем быту — в халате кирпичного цвета, в накрахмаленной рубахе с какими-то брыжами — он напоминал иногда людей того старинного склада, которые склонны к чудачествам, к детской впечатлительности и даже восторженности по самым незначительным поводам. То он вдруг восхитится фартуком на ком-нибудь из домашних, то надолго растрогается приходом какого-нибудь старого солдата, который его знал, — и тогда нет конца воспоминаниям, — то по-детски порадуется новогодней украшенной елочке.

В последние годы, однако, Алексей Алексеевич все чаще становился задумчивым. Это происходило главным образом потому, что он чувствовал в себе недохватку сил для того большого, что положил себе сделать: он задумал работу на годы, а времени ему уже оставалось мало. Как-то, сидя за обеденным столом в нашу последнюю с ним встречу, он стал вдруг отрешен.

— Принесите мне папку с планом, — попросил он домашних.

Ему принесли папку, и он достал план своей будущей книги, которую продумал до конца, хорошо зная, что книги этой уже не напишет. Так пусть же сохранится хотя бы план, написанный под его диктовку на машинке, сохранится свидетельство его несдающегося духа: человек долга, он хотел до последнего своего часа выстоять на посту.

Имя Алексея Алексеевича Игнатьева останется не только потому, что его исключительная биография определяет категорию тех честных русских людей прошлого, которые в полную силу своей безупречной совести перешли на сторону народа. Оно останется и потому, что книга Игнатьева, образная, отлично написанная, звучит не только в пределах той эпохи, какая в ней изображена. Она разоблачает и те современные зловещие фигуры политических и военных деятелей, которые по следу своих предшественников, действовавших в первую мировую войну, лелеют замыслы о новой мировой войне, третьей по счету... Старый солдат, Игнатьев передал молодым силам отточенное оружие своей ненависти к тем, кто хотел бы повернуть вспять историю, и свою любовь и уважение к тем, кто делает новую историю во имя блага народа.

«Награды не знаю выше доверия», — написал он в своей книге «Пятьдесят лет в строю». Доверие нашего народа было Игнатьеву оказано, и доверие это он оправдал.

МАРИЯ ПАВЛОВНА ЧЕХОВА

Мария Павловна Чехова как бы преемственно донесла до нас облик своего великого брата. Глядя на эту женщину, а главное — слушая ее или читая ее письма, всегда можно было представить себе, каким был Чехов. Дело не в том, что она внешне походила на него, жила в построенном им доме, в кругу его вещей, которые сразу переносили нас в чеховскую эпоху. Особенность ее личности была в мягкой душевной теплоте, внимании к людям, скрупулезном — именно чеховском — такте. Все грубое казалось навсегда чуждым ей, и, читая книги Чехова, его письма, воспоминания о нем его друзей, всюду и всегда встречаешься с Марией Павловной...

В нежном воздухе крымской весны, особенно в ту раннюю ее пору, когда в Москве еще зима, все чуть туманно, голубовато, как размытая акварель. На ялтинской набережной мало народу, и в эту пору можно представить себе, какой она была в пору Чехова. Весна кротко стоит в садах с зацветающими миндальными деревцами, которые пахнут так неуловимо и тонко, что это кажется запахом воздуха. Стоит весна и в саду, посаженном руками Чехова возле его дома, который знаешь, даже не побывав в нем: столько об этом доме написано и столько раз видел его фотографии.

Я познакомился с Марией Павловной тем обычным путем, каким знакомились с ней сотни людей, и я благодарен судьбе, что знакомство это все же оказалось не совсем обычным: оно продолжилось на протяжении свыше двух десятилетий, и притом — как это ни удивительно — на расстоянии.

Мария Павловна, по традиции всей чеховской семьи, питала особенную склонность к писателям. Чехов оставил строгий завет, что не существует писателей больших и малых, а существуют деятели литературы разных масштабов, причем каждый по-своему делает великое дело литературы. Следует вспомнить из всей истории жизни Чехова, что к нему неизменно тянулись писатели, и он был со всеми ровен и ко всем внимателен, не делая ни для кого исключения, разве только для Льва Толстого... Марии Павловне тоже — при жизни брата и в огромной степени в качестве хранительницы материальной его памяти в ялтинском доме — пришлось встречаться со многими писателями. Она трогательно и при этом с величайшей скромностью называла любого из них «собратом по перу» Чехова.

В небольшом саду Чехова, где почти все деревья посажены его руками, Мария Павловна как бы задушевно беседует с каждым деревом: это дерево она знала маленьким, этот кипарис был посажен при ней, эта слива дает необыкновенные плоды. Она словно перебирает деревья, как знакомые предметы в заветной шкатулке, и кажется, что и деревья знают ее, шелестят в честь ее прихода, и верхушки слегка раскачиваются под весенним легким бризом, приветствуя ее. И самое главное, что это представляется не воображением, а как бы возможностью по всему роду деятельности и заботам Марии Павловны.

Чехов был чрезвычайно внимателен к мелочам и привязывался к мелочам той милой, полудетской привязанностью, какая всегда отличает больших, глубоких людей: в его доме можно увидеть