Острова - Григорий Михайлович Кружков

Их было трое — девушек, с которыми я в тот год распростился. Каждую из них я полюбил много раньше, чем встретил наяву. Я смотрел на них как будто сквозь слюдяное оконце книжной страницы. В данном случае страницы Джека Лондона. Алевтина была для меня той самой женой-индианкой, купленной у племени, жившего на побережье, — верной и самоотверженной, терпеливо идущей через бесконечную снежную пустыню, умирающей, отдав любимому последние крохи сбереженной для него еды.

Она держала меня за руку и шла все время рядом со мной. Когда я засыпал, она будила меня. Когда я спотыкался и падал, она поднимала меня. Когда я забредал в глубокие снега, она выводила меня на дорогу.

5. Последний год: продолжение

Одна слеза лишь знойная

Прожжет сибирский снег…

С. Марков

Если Аля со своей якутской половинкой явилась прямиком из «Северных рассказов» Джека Лондона, то Светлана — из книги еще более древней, уходящей в самую раннюю память, — из того самого растрепанного «Пионерского театра» с «Чуком и Геком» и «Снежной королевой». И если с Алей я был агитатором и горланом, то со Светланой — скорее слушателем. Я приходил в общежитие, стучался в комнату, где она жила с подружками-сокурсницами, и мы сразу же уходили на лестницу — вторую, дальнюю лестницу в Пятихатке, обычаем и традицией для свиданий и предназначавшуюся. Там мы садились на ступеньку и вполголоса разговаривали. Света рассказывала мне разные истории про себя, свою школу и свою команду друзей в Йошкар-Оле, и странные сказки, и сны, которые ей снились. Она была похожа на Герду и отчасти (хоть я тогда не понимал) на мою собственную маму в ее комсомольско-детдомовской юности. Бывало, когда мы засиживались допоздна, я клал голову на колени Светлане, и она продолжала рассказывать, только голос становился ласковей и певучей. В этом не было ничего грешного, только покой и тополиный шелест. Один раз мы пробовали целоваться, но ее губы еще не пробудились, а моим совсем не хотелось настаивать; это были лишь несколько мгновений, которые ничего не изменили в наших отношениях. Я так думал, что не изменили.

А потом случилась наша встреча с Еленой, и все закружилось, и пошло совсем другое кино. Я перестал ходить к Светлане и не особенно угрызался этим: я не знал, какое место занимаю в ее сердце; мерил по своему и надеялся, что не такое уж большое. Пока — уже в самом конце года, после экзаменов и защит — не вынул из своего ящичка в ТГУ маленький конвертик с запиской.

Уезжаю. Ждала — тебя не было. Тебе бы мою смелость!

Вчера была агония, сегодня я спокойна. Очень, очень нужно было мне тебя увидеть в последний! (неумолимое слово, ага?)

Все-таки это неправильно, неестественно, так нельзя! Нельзя нам расставаться навсегда.

Я же ничего не знаю. Я только чувствовала так и понимала, но решать ничего не могла. Нашу жизненную задачу должен был решить ты. И выбрал неживое, неправильное решение!

Пусть будет так. Но если тебе тоже покажется, что неправильно, найди меня.

А вообще — воля твоя, забывай. Полностью твоя воля. Жалко будущего нашего с тобой, не родившегося.

Я буду ждать тебя — сколько сил хватит.

Твоя Светка

Это письмо сохранилось у мамы в Перловке вместе с маленькой пачкой других привезенных из Томска писем. В том же конверте лежал еще один свернутый вчетверо тетрадный листок, присланный то ли вместе с прощальной запиской, то ли раньше. Отрывок о детстве, которое никак не хочет уйти; вперемешку с ее последними ко мне прощальными словами.

…Поиграй на светлости моего имени, поиграй! Я хочу остаться в тебе солнечным пятном — одним лишь пятном сквозь листву. Или в классе, на потолке. Или волной сирени — мгновенной, живой, дурящей. Или — с кручи — далекой-далекой речкой, которая долго еще пролежит в своих берегах одна-одинешенька, с вечными своими друзьями — солнцем, утрами, лесом.

А я выросла. Вот сегодня. Детство пахнет опилками, щавелем и дождем. Такое прозрачное детство, такие чистые краски я вынесла из него. Какие летящие цвета — летит желтая ореховая пыльца, дрожат барашки, вьется оранжевый и синий огонь, у меня в руках вянут лилии, тянется лиловый дым… Сколько дней, ночей, месяцев не могу я упросить мое нежное детство не тревожить меня! Ну что тебе нужно, худенькое и большеглазое? Ты теперь только дразнишься, ты не вернешься, конец.

Помню тринадцать лет, чувство неожиданной тоски — вдруг захотелось, чтобы время остановилось, что-то случилось, чтобы — если нельзя дальше — умереть сейчас! Ой, как не хотелось двигаться дальше! А тринадцать были такими же, как все предыдущие и несколько следующих. Почему было так, не знаю.

Тебе это — не надо. Прости. Привязалась вот какая-то виноватость, не могу от нее избавиться…

Слова расплывались перед глазами и снова фокусировались в виде какого-то шифрованного письма: буква «т», например, обозначалась у нее хвостиком от предыдущей буквы с летящих поверху штрихом: получались две параллельные черты одна над другой.

Тебе бы мою смелость!

Хорошо, пусть я трус. Засунем эту мысль как можно глубже в дорожную сумку, в ящик тумбочки, в дупло, полное сгнивших прошлогодних листьев… А может быть, я не был таким уж трусом и подлецом — просто не знал цены тому, что в молодости дается даром? Может быть, это ветер гулял в легкой пустой голове? Ну да! Несмотря на фикусы модной учености, которые я там выращивал в больших кадках, между ними и поверх ветер разгуливал совершенно свободно. Переключение происходило мгновенно, в один щелчок. Утро я мог просидеть в библиотеке, разбирая физическую статью, а днем уже шатался по городу с друзьями, выслушивал их стихи и гениальные идеи, к кому-то заходил, кого-то срочно разыскивал — в общем, участвовал в том броуновском кипении молодого вещества, которое ни восстановить, ни описать нет никакой возможности. Но свою первую встречу с Еленой я помню.

Был рядовой вечер поэзии в университете; в большую комнату на первом этаже Научки набилось довольно много студентов. Наверное, участвовали всё те же персонажи: Виктор Лойша, Толя Омельчук, Федя Госпорьян… После окончания разгоряченная толпа, в которой были и выступавшие, и зрители, вывалилась