Острова - Григорий Михайлович Кружков

напасть на след пропавшей норвежской экспедиции. Он пишет заметку в газету. Печальная весть доходит до короля Норвегии Гакона (Haakon VII), который, почтив погибших, отправляет письмо с благодарностью журналисту.

Его величества посол,

Поспешно взяв пакет,

Меня разыскивать пошел

В редакции газет.

‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧

Меня разыскивал посол

В редакциях газет.

Ему ответил личный стол:

— У нас такого нет!

И происшествию в тот час

Был каждый недруг рад.

За связь с монархами у нас

Не выдают наград!

Подняв собачий воротник,

Держа по ветру нос,

Бежал досужий клеветник,

Держа в руке донос…

Как великолепен этот эпический тон: Меня неписаный закон терзал в моей стране. Но северный король Гакон прослышал обо мне. Поэты на равных беседуют с монархами, а не с доносчиками и жандармами, и каждый совершает назначенный ему труд и долг. Так же, без надрыва, с высоко поднятой головой заканчивает Н. Заболоцкий свое великое стихотворение «Творцы дорог» (1947):

…И мы стояли на краю дороги,

Сверкающие заступы подняв.

И это оказывается сильнее ожидаемой по сюжету «правды о Гулаге», сильнее прямого изображения страданий. Потому что это — о триумфе человека, о торжестве его свободного духа. И еще потому, что закон подцензурной омерты парадоксально совпадает с законом искусства: подразумеваемое сильней сказанного.

То же самое у Маркова. Только раз негодующее слово вырывается из уст поэта, да и то не ради обличения, а ради удивления: почему любовь так хрупка и уязвима, а зло так живуче?

Оставила тонкое жало

Во мне золотая пчела;

Покуда оно трепетало,

Летунья уже умерла.

Но как же добились пощады

У солнца и ясного дня

Двуногие, скользкие гады,

Что жалили в сердце меня?

Исторические стихи Сергея Маркова, конечно, романтизированы, но язык не повернется назвать их лубочными, они служат одному: показать человека высокой цели в его отношении со временем и вечностью. Таков его командор Беринг, умирающий на своей последней зимовке («Конец Беринга»):

Но сердца не могу согреть я,

Исчезло все — костер и снег.

И неизбежного бессмертья

Страшится бренный человек.

Таков Хлебников, выращивающий «нежный стебель» поэмы в казарме под крики фельдфебеля и плач пьяной гармони («Велимир Хлебников в казарме»):

Ну что ж!.. Он к этому привычен,

Одним святым трудом дыша.

Сочтите — сколько зуботычин

Сносила гордая душа.

Пусть, надрывая бранью глотку,

Склоняясь к острому плечу,

Фельдфебель требует на водку —

Грозится отобрать свечу!

Здесь все, конечно, пропущено через себя, сквозь собственный опыт тюрьмы и казармы. Как и в этом его чудесном стихотворении «про подпольщика»:

Живешь, поешь в Голутвине

Мещаночкой простой,

Когда звонят к заутрене

И лес шумит густой.

Когда, горда нарядами,

Прозрачна и ясна,

Проходит палисадами

Веселая весна.

И ты — бледна от ладана —

Ему милей любой.

Нечаянно, негаданно

Он встретится с тобой.

Негаданно, нечаянно —

Под соловьиный свист.

А он как есть — отчаянный

Российский нигилист.

Рубаха — что у плотника,

И явки в шалаше,

И пистолет коротенький —

Системы «лефоше»!

Он — в дружбе с партионцами,

С верстаткою в руке,

С закрытыми оконцами

Сидит на чердаке.

И ты — его мучительство,

Попробуй изготовь

Подложный вид на жительство

Да на твою любовь!

Глухими переулками

Бродить к тебе привык.

Вдруг видит: за прогулками

Следит усатый шпик.

Придут чины полиции,

Найдут, сбиваясь с ног,

Шрифты под половицею,

На чердаке — станок.

Ведь каторга — не менее,

Как их закон гласит,

За тайное тиснение

Да за подложный вид.

Встает краснее зарева,

Безмолвная сама —

Большая государева

Кирпичная тюрьма.

Острожной ночью длинною

Приди к нему порой

Голутвинской малиною,

Коломенской зарей.

Одна слеза лишь знойная

Прожжет сибирский снег,

Зашепчутся конвойные:

«Тоскует человек».

Это написано в 1938 году — хотя и не в Голутвине, а в Можайске, в год женитьбы на милой девушке Гале, которая стала его верной женой и другом до конца дней. Но «большая государева кирпичная тюрьма» всегда была рядом, и «чины полиции» могли прийти в любой день. По крайней мере, так было до смерти Сталина. Лишь под старость жизнь как-то утряслась, наладилась. Ему даже дали квартиру от Союза писателей, какую похуже — на первом этаже, без ванны. Зато на Беговой, недалеко и от Боткинской больницы — и от Ваганьковского кладбища. О том следует ниже его стишок (прочел в мемуарах Владимира Приходько):

Меня Фадеев поселил

Вблизи ваганьковских могил.

Я полон тихого восторга!

И жить, и умирать легко…

За мной ходить недалеко

Теперь до Боткинского морга…

Как чистая река, из которой пил в молодости, так стихи Маркова навек вошли в состав моей крови. Через несколько лет, переводя «Оду Греческой Вазе» Китса, я невольно позаимствовал интонационный ход из Маркова — обнаружил это совсем недавно. У него в стихотворении «Суворов»:

Орлиный век, орлиная судьба!

Одна лишь мысль о них — благоговейна.

Поет фанагорийская труба.

Ведет полки от Ладоги до Рейна.

А у меня в последней строфе «Оды»:

Высокий мир! Высокая печаль!

Кстати, в оригинале нет слова «печаль». Но бывает, что можно, и даже желательно, перенести в текст что-то из контекста. А печаль здесь достигает такой концентрации, что неслучайно и Василий