Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

– Лар, – спросил я, – а ты не боишься?

– Чего?

– Того самого! За такие вещи можно и в колонию загреметь.

– Чертежница, которую Ашот напялил, написала заявление. И что? Ничего. Нет свидетелей – нет дела. А штукатурщица? Уехала и никому не пикнула. Почему? Стыдно перед людьми. Сама потом умоляла, чтобы мы не проболтались. Телки – дуры набитые. С ними надо жестко. Одна заверещала, так я ее ногой в бок со всей силы: лежи тихо, говорю, сучка, а то зарежу, как овцу!

– Ларик, – спросил я, глядя в сторону. – А если кто-нибудь так твою Лиску… подогреет?

– Ты что, ненормальный, такие вопросы задаешь? Убью гадов на месте! Она же моя сестра!

– Но ведь и они тоже чьи-то сестры.

– А вот нечего по ночам неизвестно с кем шляться! С хорошей девушкой ничего плохого не случится, потому что она дома сидит. А если ты лярва гулящая, так тебе и надо! Они же сами не знают, кому свой черный чемодан пристроить. Думаешь, эта Ирэна взаправду ногу подвернула? Ха-ха! Они же, сучки, для этого к нам и едут! Пойдешь с нами – сам увидишь! Да у тебя кишка тонка. Всех зашухаришь.

– А что это за тетка с пузом к Нельке приходила? – смутившись, я перевел разговор на другую тему.

– Жена Давида.

– Откуда она узнала?

– Она давно про всё знает. Терпела. Казачка боялась, что подерутся. Нет, просто поговорили и разошлись как в море корабли. Я торчу: обе с икрой, обеим Додик заделал, только у Нельки еще незаметно. А наше дело не рожать, сунул, вынул и бежать.

– Почему клешня у Зои оказалась? – наконец я спросил о том, что вертелось на языке с самого начала разговора.

– Ага, заметил! Гога за пятерку у Алана купил и ей подарил. Ты же обделался. Тебе не положено. А девочки любят подарки, за это все сделают. Слушай, не обижайся, я тебе очки потом отдам, когда синяк пройдет. Хорошо?

…Тетя Валя за ужином не проронила ни слова, не подобрела, даже когда я попросил добавки, хотя вермишель хрустела на зубах, как сухари, ее разогревали в сковородке и оставили на керосинке без присмотра из-за того, что Батурина и Нинон весь вечер рядили, чем грозит сегодняшняя встреча официантки и законной жены. Потом к ним присоединилась Машико, и все трое заспорили, кем будут друг другу приходиться дети, если обе родят.

Перед сном Башашкин сел на край моей постели, сначала долго молчал, вздыхая, а потом проговорил:

– Ладно, Пцыроха, ты не обижайся, я не хотел так сильно. Нервы сдали. Но ты тоже, племяш, отчубучил! Всю Абхазию на уши поставил. Еще чуть-чуть – и Мжаванадзе из Тбилиси вызвали бы! Спасибо Асмик, дай ей бог здоровья! Ведешь себя как последняя сосиска! Но твоим я ничего не скажу. Мир? – спросил он, протягивая согнутый мизинец.

– Мир… – ответил я и представил себе, как завтра вечером, вернувшись домой, Ларик сунет мне под нос свои ладони и гордо спросит:

– Чуешь, чем пахнет?

«Посмотрим, Зоечка, какая ты смелая!» – мстительно думал я, пытаясь заснуть.

40. Мурман разбушевался

…Став узким и скользким, вроде угря, я выбрался из куба по боковому ответвлению и уплыл в открытое море, наблюдая оттуда, как пригнанный кран с длинной ажурной стрелой разбирает волнорез, словно пирамидку из детских кубиков. Потом до меня донеслись крики отчаяния: «Его здесь нет! Он исчез! Что делать?» – «А делайте теперь что хотите!» Я захохотал и стремительно ушел на глубину, туда, где живут такие же непонятые, осмеянные и униженные подростки, они выбрали свободу, предпочли соленые бездны океана несправедливой людской суше. Они разговаривают между собой наподобие дельфинов с помощью разумного писка и пощелкивания, их жизнь проста и привольна, они плавают наперегонки, играют в салки и прятки, а иногда между делом спасают утопающих, доставляют их к берегу, делают искусственное дыхание и оставляют на видном месте, мол, забирайте, нам чужого не надо.

И вот однажды во время шторма, катаясь на волнах, я заметил, как, устав бороться с вздыбленными гребнями, какая-то девушка, захлебнувшись, уходит в пучину. Подплыв ближе, я узнал Зою. Гога и Михмат, как последние негодяи, бросили ее, выбившуюся из сил, на милость стихии, а сами, испугавшись за свои шкуры, рванули к берегу. Глаза девушки-пажа были уже безжизненно закрыты, изо рта медленно поднимались к поверхности последние пузырьки воздуха, а короткие волосы плавно, как водоросли, колыхались в воде. Наградной амулет на невидимой леске, приотстав от Зоиной шеи, тоже плыл вниз, напоминая маленькую рыбку…

Студентку можно было еще спасти, вытащить на берег, сделать искусственное дыхание, а лучше использовать прием «рот в рот», нарисованный на плакате «Помощь при утоплении». Но я равнодушно смотрел, как ее беспомощный силуэт с удивленно раскинутыми руками, темнея, теряется в синем мраке. «Прощай навек, попутчица!» – прошептал я на нашем дельфиньем языке, но потом, спохватившись, устремился вслед, извиваясь узким скользким туловищем, догнал тело, некоторое время, как карагёз, крутился рядом, а потом, изловчившись, снял с нее клешню и надел на себя.

Ну что ж, теперь можно расстаться навсегда! Вдруг у меня в голове засвербила щекотная мысль, я ее поначалу отогнал, но она возвращалась вновь и вновь. Не в силах противиться соблазну, я все-таки, дернув за длинный кончик, развязал бантик на Зоиной спине, и узкий черно-белый лифчик, извиваясь, уплыл вверх, словно мурена, которую я видел по телику «В мире животных». Крутясь вокруг погружающегося тела, я разглядывал выпуклую грудь, пупырчатые коричневые соски, но потрогать не решался. Меня била дрожь мучительного любопытства. Я потянулся к бантику на ее бедре, но утопленница вдруг распахнула живые синие глаза, засмеялась, погрозила мне пальцем и произнесла на нашем дельфиньем языке:

– Эх, Юрастый, а я думала, ты меня спасешь!

От неожиданности я проснулся среди ночи и долго потом ворочался, скрипя раскладушкой. Утром, чтобы не идти со всеми на море, я сказался больным, мол, переохладился вчера, сидя в волнорезе, и в подтверждение вполне натурально покашлял. Показаться на пляже я боялся, опасаясь, что меня моментально узнают и будут, гогоча, тыкать пальцами, а возможно, и дразнить. Кроме того, наши ребята вполне могут для профилактики навешать мне за вчерашний кипиш и замурованный теперь по моей вине лабиринт. Короче, нарываться не стоило, пусть остынут.

– Ладно, переохлажденный, оставайся и лечись, – разрешил Башашкин, посмотрев на меня с пониманием.

– И вермишель доешь! – приказала, глядя мимо, Батурина.

Я покорно кивнул,