Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс

мышления — человеком, который часто брался не просто за тексты, а за тексты именно об искусстве — более того, тексты о том искусстве, которое создал сам, о собственных же картинах. Отделить слова от картины он был не способен. Поэтому то, что Франц Марк написал на картине «Судьба животных» какие-то слова, — это вполне уместно. Конечно, он написал те слова на обороте картины, но они тем не менее физически на картине присутствуют. Эта картина — начертание слов почти в той же мере, что и начертание образов. Теперь слова «И все сущее — пламенеющее страдание» — часть того, чем эта картина является. Картина есть эти слова, равно как она есть и образы животных, переживающих разные мучительные состояния, росчерки цвета и деревья — гигантское и то срубленное, что показывает свои кольца. Замечено, что слова «И все сущее — пламенеющее страдание» взяты из Вед. Веды — древние писания индуизма, которые почитаются в этой религии за священные, а еще это одни из древнейших сохранившихся текстов какой-либо религии в принципе, поскольку восходят к началу II тысячелетия до н. э.

Если Франц Марк сознательно цитировал Веды, когда написал на обороте «Судьбы животных» фразу «И все сущее — пламенеющее страдание», то, вероятно, вычитал что-то про эти самые Веды у Фридриха Ницше. А Ницше, как хорошо известно, начитался про Веды у Артура Шопенгауэра — тот неоднократно обращался к Ведам в рамках собственных штудий и при этом использовал переводы, которые публиковались при его жизни и оказали некоторое влияние на европейские интеллектуальные круги. Европа и в особенности Германия XIX столетия — хотя до провозглашения Германской империи и созыва рейхстага в 1871 году (Шопенгауэр уже десять лет как лежал в могиле) не было даже такой страны, которая бы называлась «Германия» или «Deutschland», — в особенности Германия и, если брать шире, определенные европейские интеллектуальные круги охотно обращались к тому, что интерпретировали как по большей части пессимистическое духовное послание Вед — а оно составляло резкий контраст с более или менее оптимистическим посланием позднего Просвещения и ранних этапов промышленной революции, которые обещали — хотя, конечно, это уже тогда вызывало у многих сомнения, — что вот-вот будут разрешены фундаментальные проблемы человеческого общества, а с ними (был и такой намек) — и фундаментальные проблемы человеческого бытия в целом.

Одно из центральных шопенгауэровских прозрений, вдохновленное в том числе Ведами и Упанишадами, — в том, что (я сейчас чудовищно упрощаю) никакого «решения проблемы человеческого бытия» нет, поскольку «проблема человеческого бытия» — не досадная случайность и не ошибка, ее нельзя просто взять и исправить. Проблема человеческого бытия — можно сказать, структурная. Это положение, которое вписано, так сказать, в код. То есть человеческое бытие — «проблема» по самой своей сути, и разрешить проблему человеческого бытия означало бы устранить человеческое бытие в качестве предпосылки.

Единственное решение проблемы человеческого бытия — так, по сути, заявил Шопенгауэр — это устранить носителей этого самого бытия. Проблема человеческого бытия, продолжает он свою мысль, возможно, решится, если все человеческие существа умрут. В этом смысле Шопенгауэр предвосхищал верденскую кровокачку. Всех убить — и дело с концом. Иного решения у этой проблемы нет, поскольку проблема — в самом бытии. Само то, что ты «есть» как человеческое существо, означает, что есть и проблема. Это корень проблемы, главный вопрос, программное заявление. Лопата на что-то наткнулась, баста. И подкопаться под слой, на котором стопорится лопата, никак не выйдет. Поэтому идея, что мы эту проблему «перепрогрессируем», перейдем к какому-то иному модусу бытия и существование потенциально станет для нас выносимей, отражает полнейшее непонимание природы существования в принципе.

А природа существования в принципе, как считал Шопенгауэр — полагая себя в этом плане наследником древней мудрости, что явилась из Индии, — она такова, что это попросту мощное, неутомимое и неудержимое стремление, которое ничему не подвластно, бессмысленно в любом осмысленном смысле этого слова и не имеет иной цели, кроме как продолжать это неустанное и непостижимое стремление. Быть человеком значит быть просто частью этой бурлящей массы бесплодного стремления, не более того.

Люди могут осознавать, в какой ситуации оказались, — и что с того? Что с того, что осознаёшь, в какой ситуации оказался? Подобное осознание не дает даже наималейшей власти, чтобы эту ситуацию изменить. Тебя вбросит — и уже вбросило — как отдельное человеческое существо в поток стремления, затем тебе будет милостиво дарована смерть. Пред лицом этой бурлящей массы вздымающегося раздора вопрос о твоем личном счастье просто смешон. Это попросту шутка в чистейшем значении слова. Что ближайшее к счастью может испытать человек — так это в своем роде покорность перед безжалостным фактом. А безжалостный факт — он таков, что твоя жизнь не имеет ровно никакого значения, не считая того слабого утешения, что ты — лишь один из крошечных узелков в бесцельном стремлении, который скоро развяжется. Примирись с этим фактом, насколько возможно, и хотя бы освободишься от бессмысленно-утомительного труда по превращению своей жизни в то, чем она не является вот уж точно.

Притворяться, что твоя жизнь имеет хоть какой-нибудь смысл (размышлял Шопенгауэр), есть тяжкий труд. А еще напрасный. Потому что это неправда. Не существует такой позиции, с которой можно назвать свою жизнь осмысленной, не погрешив против истины. Ибо никакого смысла там нет — в этой бурлящей и вздымающейся, как морская волна, массе устремленности, которая составляет действительный и истинный центр и ядро бытия. И кроме волны — ничего. Покорись волне, говорил Шопенгауэр (ну, более или менее) — и по крайней мере проживешь свою жизнь свободным от мучительных иллюзий. Покончишь с непрестанным и вредным для душевного здоровья трудом — а он в том, чтобы цепляться за выдумку, будто есть что-то помимо волны.

Такое вот у Шопенгауэра определение счастья — если оно вообще у него есть. Может, это определение было бы лучше назвать пере-определением, поскольку для большинства людей счастье в шопенгауэровской трактовке — по сути, то же несчастье, разве что иначе описанное. Как правило — согласился бы Шопенгауэр. Единственный способ испытать счастье, добавил бы Шопенгауэр, — переопределить его так, что для большинства это будет капитуляцией перед лицом отчаяния. Как бы там ни было, такую вот мудрость Шопенгауэр извлек из Упанишад и в целом индийской мудрости, и так эту мудрость понял с учетом своей посткантовской тевтонской чувствительности.

К Марку нить всяких таких размышлений тянется через Фридриха Ницше — величайшего из читателей и толкователей Шопенгауэра. В этом было одно из ницшевских достижений — что он