Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс

На уровне еще глубже этого — на уровне дальше и по ту сторону вен и крови, таком, который ни за что не увидеть телесным взором, — обретается реальность того, чем животные и деревья являются взаправду. Обретается причина животного, дерева и чего бы то ни было. Манифестируемое животным «то, чем оно является в своем бытии». Что способна узреть geistig составляющая нашего ви́дения, считает Франц Марк, так это то, что в действительности животное — не внешняя оболочка, не внутренние физические силы с процессами, благодаря которым существует эта внешняя оболочка. Животное в своей глубочайшей сущности — это страдание. Но не страдание в смысле досадного происшествия, которое может произойти, если животное поранится или с ним случится что-то плохое. Страдание как подлинное состояние бытия. Все сущее и есть это страдание. Все сущее и есть это нутряное страдание — и оно настолько мучительно, что заслуживает называться «пламенеющим». Вот та истина, что сокрыта в картине «Судьба животных». Это истина, начертанная на обороте холста, — хотя человек, глядящий на картину в музее, этого заявления никогда не прочтет. Ты либо способен подлинно смотреть на картину, либо нет. Если способен — слова тебе все равно без надобности. Если же не способен, то никакого толку тебе от тех слов не будет, сколько ни перечитывай.

Но мы так и не поняли, почему же все сущее — пламенеющее страдание. Что это значит для всего сущего, что оно — пламенеющее страдание? Существование — это что, какое-то наказание? Призвана ли Маркова «Судьба животных» показать нам, что существовать ужасно, или даже что существовать — неправильно, что проблема — в существовании самом по себе? Громадный вопрос; настолько большой и трудновыразимый словами, что здесь мы наталкиваемся на то, что по существу бессмысленно или, если зайти с другой стороны, — целиком банально.

Что ясно — так это то, что Франц Марк в своем искусстве изо всех сил пытался воспроизвести, выразить истину столь абстрактную и кристально-чистую, что та разъясняла бы самое себя. Превращать эту истину в последовательность фраз казалось ему тщетным. Если какой-то один человек может передать другому настолько ошеломительную истину в скольких-то ясных фразах, то такая истина по самой своей природе не может заключать в себе абсолютную чистоту. Здесь мы снова имеем дело с затруднением пророка и сивиллы. Мы на пороге того, что должны выразить по определению невыразимое. Абсолютно чистую истину нельзя просто взять и порубить в формате «один абзац — одна мысль» или упаковать в осмысленные предложения.

Франц Марк размышлял об этой проблеме довольно часто. 16 декабря 1915 года (жить ему с того дня оставалось меньше трех месяцев, хотя он об этом не знал) Марк сочинял длинное письмо Марии из Gemütlich-Leiningen, как он его называет, — «веселого Лайнингена!», а это такое местечко в Рейнской области в Германии, где Марка временно разместили на пути куда-то поближе к Вердену. 16 декабря Марк размышлял о проблемах языка и выражения истин, которые этот язык превосходят. «Лишь поэтам, — писал он, — удается сказать словами нечто стоящее, но это может произойти лишь в таинственном царстве искусства — а там уж, как сказано, „кто может вместить, да вместит“».

Подобный язык, какой используется в стихах — в стихах, так или иначе закруженных вокруг абстрактнейшей и чистейшей из истин вроде той истины, что «все сущее — пламенеющее страдание», — в языке это нечто вроде того, что Франц Марк пытался создать цветом и формой в живописи. Однако прочесть картину Марка просто как некую фразу или суждение значило бы упустить из виду ее чистоту и абстрактность. Смысл «Судьбы животных» невозможно передать внятным повествовательным предложением. Эта картина — не «про» какое-то ужасное грядущее событие. Это не предвосхищение войны в плоском смысле предсказания насчет какого-нибудь там события на историческом горизонте. Она не сообщает, что «будет война», тем же образом, каким говорящая голова в телевизоре предсказывает, что такой-то станет президентом страны тогда-то. Великая война как историческое событие, которое можно предсказать, если читать социально-исторические знамения времен или активно следить за международными отношениями, Франца Марка не интересовала. Картина Марка — отнюдь не картина про треволнения той эпохи.

Картина Марка — прежде всего о духовном, geistig состоянии бытийствования. О внутренней реальности бытия, очищенного от всех конкретно-исторических условий, которые делают бытие в принципе этим бытием или тем. «Судьба животных» — картина о судьбе, Schicksal, животности как таковой, о том, каково это в целом — быть живым существом, то есть быть заброшенным в пламенеющее страдание, — иначе говоря, в состояние, когда приходится выносить телесность и время, «проходить через» что-то, «претерпевать», «появляться на свет», в бытие, и затем «уходить из жизни». Но, конечно, даже произнести эти несколько слов — значит уже нарушить чистоту того, что хотел показать нам Франц Марк. В том письме от 16 декабря 1915 года Марк сам это признает. Он пишет: «Но за пределами чистой сферы искусства с помощью языка лишь бесконечно громоздят бессмыслицу». И затем, спустя несколько строк, Марк выпаливает Марии: «Следует поменьше говорить и жить только чувством».

XXI. Взглянуть на «Судьбу животных» по-настоящему — значит изменить свою жизнь, изменить вообще всё

Это желание, о котором Марк запальчиво пишет супруге, эта потребность «жить только чувством» — поразительная и тревожащая. В этом будто есть что-то неправильное, опасное, неприемлемое. И в то же время мы понимаем, о чем он. Где-то внутри мы его понимаем. Мы знаем, что как-то можно сообщаться с глубинами — как-то можно стоять пред картиной Марка и, может быть, содрогаться, трястись и отвращать свой взор из-за громадности того, что изображено на этой картине. Знаем, что в целом мышление — это такой процесс, когда выносят суждения и приходят к некоторым заключениям, решая по итогам мыслительного процесса ту или иную задачу.

Но есть и иной вид мышления, иной вид мыслительной деятельности, который так не работает. Он ведет кругами и спиралями. Двоится и пробивается внутрь. Уходит спиралью к собственным основаниям и затем возвращается. О таком вот мышлении, таком опыте пишет наш старый приятель Д. Г. Лоуренс в своей причудливой книжке под названием «Апокалипсис». «Пока люди, — как пишет Лоуренс, — еще полагали вместилищем сознания сердце или печень, у них не было этой концепции последовательного мыслительного процесса. Мысль для них была завершенным состоянием чувствосознания, нарастанием и углублением, где чувство углублялось в чувство в сознании, пока не приходило ощущение полноты. Завершенная мысль была измерением глубины бездны, подобным водовороту эмоционального осознавания,