Антропология недосказанного. Табуированные темы в советской послевоенной карикатуре - Анна Шевцова

«Крокодилом» регулярно. В мартовском выпуске 1974 г. (№ 8) под рубрикой «Конкурс эрудитов (Крокодильская история открытий и изобретений») появилась следующая заметка в жанре словарной статьи за подписями трех читателей – В. Крупен (Мирный), В. Ожерелков (Москва) и А. Утургаури (Тбилиси):

НАКОЛКА – отечественное название татуировки. Получила распространение еще во времена, когда у человека впервые появилось неуемное желание отобразить окружающий мир, а бумажные фабрики еще не были построены.

С течением времени Н. прошла путь от затейливых орнаментов до комбинации записной книжки с подобием картинной галереи на коже. Н. фиксирует обычно то, что автор-носитель не в состоянии удержать в голове, например: «Не забуду мать родную», «Аня + Ваня», «Нет в жизни счастья» и т. п.

Любопытно, что, несмотря на распространенность татуировки в среде военных, в том числе и в Советской армии[270], карикатуры про военнослужащих с татуировками практически не встречаются, а единичные случаи (20/1989) отмечены уже в конце 1980-х. Вместе с тем татуировка регулярно становилась знаком иностранных наемников[271] (24/1977), подчеркивая их низкий моральный облик, который в отдельных случаях становился откровенно зооморфным. Их тату представляют собой классические армейские наколки: «Воевал в Анголе», «Помню Конго», «Не забуду Вьетнам» и т. д.

Однако важно отметить, что татуировка в советской карикатуре отнюдь не сводилась к вышеуказанным условно маргинализированным группам. Большинство изображений, напротив, обыгрывали повседневные сюжеты, которые так или иначе были связаны с частичным обнажением: пляжи, медосмотры, туристические походы. Соответственно, и ключевыми персонажами подобных карикатур становились обычные люди.

Естественно, что, как и большинство изоматериалов в «Крокодиле», подобные карикатуры были связаны с какими-то проявлениями несоветского поведения. Очень часто татуировка ассоциировалась с «низким моральным обликом» или «аморалкой», и тогда в качестве сюжета самой татуировки выступали имена многочисленных бывших возлюбленных (19/1960, 20/1961): «Писаный красавец»[272] (09/1986, 04/1991). На рентгеновском снимке «Покорителя сердец» имена подруг (Бэлла, Нинель, Идочка, Риточка и пр.) вытатуированы прямо на сердце (20/1955).

Редакционный фотограф Жбанков из довлатовского «Компромисса» также был обладателем подобной татуировки:

Он разделся быстро, по-солдатски. Остался в просторных сатиновых трусах. На груди его синела пороховая татуировка. Бутылка с рюмкой, женский профиль и червовый туз. А посредине – надпись славянской вязью: «Вот что меня сгубило!»[273].

Свидетельствами непостоянства любвеобильного Василия в рисунке Бориса Старчикова (31/1980) становятся не татуировки, а вырезанные на березах формулы «Вася+Шура» и т. п., которые черти подкидывают под адский котел, в котором он варится. Иногда подобные вещи обыгрывались еще раз, например через татуировку рыбака с сердцем и надписью «Люблю рыбу» (13/1964).

В сценарии «Суета сует» Эмиля Брагинского 1978 г. троп «на нем / ней не написано» обыгрывается в сцене, где молодые влюбленные пытаются переночевать на работе в таксопарке:

Потом они оказались возле таксопарка.

– Тормози! – остановил вахтер. – С барышнями сюда не ходят.

– Это жена! – ответил Вася.

– Где на ней написано, что она жена? – спросил вахтер.

– Татуировка на спине! – ответила Наташа. – Только вот раздеваться зябко.

– Вымогатель! – сказал вахтеру Вася и дал ему рубль[274].

В некоторых случаях татуировка изображалась как априорная порнография (15/1958, 16/1975, 20/1989); любопытно, что в одном из таких случаев карикатура была заимствована из британского журнала «Панч». Естественно, что в советском визуальном дискурсе татуировка была обязательной приметой хулигана (02/1959, 02/1962, 25/1962, 22/1964, 08/1965, 19/1965, 28/1990). Иногда (22/1964) образ хулигана таким способом совмещался с образом моряка.

Неунывающий тюремный сиделец с пронзенным сердцем на плече в карикатуре В. Уборевича-Боровского[275] подшивает робу в соответствии с модными тенденциями-85. Судя по кипе журналов, сидит он давно, минимум с 1972-го. Интересно, что это редкий случай, когда мы имеем дело с криминальной татуировкой советского заключенного в карикатуре. Другой пример – карикатура «Встреча с интересными людьми» (32/1989), на которой два бывалых зека выступают перед воспитанниками колонии для несовершеннолетних. На одном из «интересных людей» – традиционное пронзенное сердце и имя любимой женщины – Манька.

Интересный тип. Я заметил у него в прошлый раз на кисти руки наколку – кинжальчик, перевитый змеей. Очень символический рисунок, лучше не придумаешь. Острый он и ядовитый, Федотыч. Как только Король не видит?.. Может, и видит, да глаза закрывает, плывет себе по течению, благо сверху не дождь, а деньги капают[276].

Любопытна в данном контексте изошутка С. Ашмарова с продавцом, имеющим на груди татуировку «Спасибо за покупку»[277]. С одной стороны, здесь можно увидеть аллюзии на криминогенность советской торговли, но, с другой стороны, пуант изошутки заключается в контрасте между неславянской внешностью продавца и вежливыми лозунгами. Практически татуировкой, от которой «Не отмыться» (02/1988) становятся отпечатки денежных купюр на руках взяточника.

При всем при этом важно учитывать, что ставить знак равенства между криминальной и лагерной татуировкой в советском контексте не совсем верно. Политические заключенные также практиковали татуировку по самым разным причинам.

Так же с познавательной целью я попросил Сашку Переплетчикова сделать мне наколку. Вспомнил иллюстрации Ватагина к «Маугли» и нарисовал силуэт оленя в прыжке – небольшой, со спичечный коробок. Вместо туши мы использовали оставшуюся после изготовления карт черную краску.

Сашка связал ниткой три швейных иголки и приступил к делу. Он обкалывал рисунок по контуру через бумажку и втирал краску пальцем.

Боли я не чувствовал. Назавтра наколотые линии слегка воспалились и припухли, а дня через три краснота прошла и остался как бы рисунок пером.

Когда наш этап прибыл в Инту, минлаговский парикмахер из западных украинцев, «обрабатывавший» нас в бане, увидел наколку и сказал с вежливой издевкой:

– О! Пан блатный?

А я как-то упустил из виду, что «олень» – презрительная кличка работяги-фраера[278].

Кроме того, лагерная татуировка помимо прикладных функций – маркера социального статуса[279] – могла быть редким средством для самовыражения, самоидентификации и даже профилактики стресса и его последствий в крайне суровых условиях мест не столь отдаленных[280].

В некоторых случаях тема татуировки косвенно связывалась с хулиганством и вандализмом через аналогии «татуировка – граффити» (20/1961, 25/1975). Здесь появляется еще одна группа, которую в советской сатире, как это ни странно, награждали татуировками, – «дикие» туристы (23/1964, 22/1979). В рисунках А. Клищенко[281] бывалые туристы татуированы от груди до пят, их наколки – это маршруты: Сухуми-1976, Карелия-75, Истра-77 и т. д.

Без слов. Рис. Е. Гурова. «Крокодил». 1976. № 29. С. 13

Иногда значимость приобретал не