Антропология недосказанного. Табуированные темы в советской послевоенной карикатуре - Анна Шевцова

шалости могли стать не только дети. Очень часто в подобных сюжетах героями выступали зооморфные персонажи, и здесь чувствуется классическая советская школа сатиры, например басни С. Михалкова. Как правило, героями становятся персонажи ущемленные и традиционно притесняемые в фольклоре – зайцы, поросята, лягушки. Таким образом, возникает отсылка к классической мифологии, где шалость становилась главным оружием трикстера. Порой шалунами или соучастниками шалости и впрямую становились мифологические персонажи: амурчики, ангелы, чертики.

При этом куда больше, чем активные шалости, советскую карикатуру занимал тихий протест, который чаще всего выражался в нарушении социальной норматики внешнего вида – длинные волосы у юношей, прозападная мода и т. д., – а иногда подавался и в виде шалостей-проказ, например разрезания на модную бахрому штанин еще не купленных джинсов-клеш.

Характерно, что причиной шалости часто считалось именно семейное воспитание и культурный уровень родителей. Истоки проблемных детей предлагалось искать именно там, а попытка переложить воспитание на школу жестко порицалась. Карикатура Эдгара Вальтера «Уроки кончились» (1965), напоминающая об ответственности учителей, по сути, являлась исключением. Теме же ответственности родителей посвящено достаточно много изображений. Популярен сюжет «подбрасывания» ребенка бабушкам и дедушкам, что с учетом занятости на работе обоих родителей было повседневной практикой. Однако крайне редко демонстрировались реальные триггеры детских шалостей: скука и формализм в образовании и воспитании. В самом конце советского периода шалость стала метафорой для общего распада социокультурных норм – «теперь все можно».

Подводя итоги, заметим, что, судя по статистике сюжетов, главная педагогическая проблема – это странная мода и длинные волосы у мальчиков, а вовсе не детские проказы. Разумеется, не обсуждались в официальном сатирическом дискурсе такие темы, как подростковый секс, аборты. Акцентуация на детских шалостях позволяла избегать афиширования в карикатуре куда более насущных проблем – от детской преступности и детского здоровья до социального сиротства и его последствий.

«НИИкому не нужно»

40 лет назад Великая Октябрьская социалистическая революция открыла перед человечеством необозримые горизонты, позволила науке сделать скачок вперед, создала благодатную почву для ее стремительного развития.

Ю. А. Победоносцев. «Триумф советской науки»

Современное состояние российской науки принято оценивать пессимистично, а отношение к ученому сообществу в лучшем случае безразличное:

Теперь же науке доверять больше не модно. Правительства не поручают ученым ответственных задач и все реже обращаются к ним за советом в сложных ситуациях, родители не поощряют желание своих детей идти на научные специальности университетов[303].

На этом фоне становится понятно, почему в массовом и корпоративном сознании охотно лелеется миф о советском периоде в истории науки. В этом мифе не находится места негативным сюжетам: плагиату, диссеромании, карьеризму, имитации научной деятельности, ничтожно малому количеству прикладных работ.

Однако трудно отрицать, что современная российская наука является продолжением советской, и ее развитие требует не мифологии, а тщательного культурно-антропологического анализа проблем академической жизни, подавляющее большинство из которых достались в наследство от советской академии. Конечно, это не первое исследование образа советского ученого в искусстве[304], однако попытка понять академический мир через смеховую культуру может дать более выпуклую картину.

Период 1950–1980-х годов интересен по двум ключевым причинам. Во-первых, именно в послевоенный период наука в нашей стране перешла в разряд наиболее важных отраслей советского хозяйства. Социальный статус ученого по сравнению с 1920–1930-ми годами кардинально изменился: ученый стал одной из наиболее популярных ролевых моделей советского общества:

Приобщение к интеллигенции – экстремальный диктат советской жизни. При этом смысл такого приобщения отнюдь не материальная выгода (скорняком быть куда прибыльней), но исключительно высокая престижность соответственного образа жизни[305].

Во-вторых, именно это время можно считать началом именно «советской науки», поскольку в силу возраста окончательно сошли со сцены ученые, сформировавшиеся еще в досоветскую эпоху:

То, чего не достигли репрессии 30-х годов, … было довершено в конце 40-х – начале 50-х годов. Старики были отстранены от влияния на молодежь, руководство стало подбирать других, молодых, по другим критериям, и преемственность – то, что составляет основу научной школы, – оказалась подорванной[306].

При этом надо отметить, что судебные процессы над учеными 1930–1940-х годов наложили тяжелый отпечаток на поведение академического сообщества («1920-е гг. были временем первых тяжелых испытаний для кадров исторической науки, суровейшей школой выживания. Именно в это время были созданы психологические основы для подчинения ученых власти, началось их приспособление к новым условиям»[307]), а партийный контроль за исследованиями привел к тому, что отдельные исследователи применительно к советской науке используют термин «квазинаука»[308]. Под этим подразумевался целый ряд явлений, в том числе уже упомянутый партийный контроль и активное использование силового ресурса, обособление от общемировой науки, неконцептуальная и неконструктивная критика и другие противоречия с этосом науки Роберта Мертона[309], например стремление к закрытости.

Еще одна тенденция, которая была общей для советской науки в эти годы, – возрастание относительной автономии через рост закрытости. Вообще поздняя советская историческая литература воспринималась с читательской точки зрения исключительно негативно – практически обязательные теоретические вводные главы или параграфы, которые никто не читал, однообразная терминологическая рамка и в целом достаточно тяжелый язык повествования при частом отсутствии сюжета, за которым можно было бы следить[310].

В случае с визуальными образами науки и ученых следует учитывать несколько факторов. Конечно, ученых часто изображали в юмористическом ключе, начиная еще с Вольтера и Жюля Верна. В отечественной культуре эта традиция также продолжилась – зачастую ученый либо становился проообразом городского чудака[311], либо напрямую таким изображался.

Однако в данном случае имелась вполне конкретная специфика. С одной стороны, наука в послевоенный период стала одним из главных предметов гордости советского правительства. С другой – научное сообщество в силу ряда причин воспринималось властью с опаской. По сути, очень часто наука становилась пространством для внутренней эмиграции или фронды по отношению к режиму:

Наука – то место в пространстве советского, где оказывается возможным скрывать свою религиозность одним, другим – отношение к режиму, третьим – просто скрываться. Наука становится местом, где помимо профессионализма культивируется неосознаваемая самими ее представителями богемность[312].

Именно поэтому в официальном дискурсе позволялось шутить над наукой и критиковать ее недостатки, чтобы держать ученых под контролем.

(«– У вас какие-то первобытные методы скрещивания».) Гуров Е. А. Карикатуры: Альбом. М.: Крокодил: [Правда], 1969. (Мастера советской карикатуры). С. 16

Какие же именно проблемы академической жизни попадали в официальный дискурс?