Собрание сочинений. Том I. Поэтические сборники - Павел Николаевич Шубин

Полмига, полшага прожить…

(«Полмига», 3 августа 1943,

юго-восточнее Мги)

В итоге он пережил те самые, из стихов, полмига, но не дошёл до положенного ему места в поэтическом каноне – полшага.

Словно сам с какого-то времени расхотел, махнул рукой.

Всё больше – как и многие тогда, впрочем, – занимался переводами.

В середине июня 1950 года отбыл в Азербайджан, в Баку – две недели был там без Гали, а потом она приехала; они вообще практически не расставались – считанные разы он был без неё за всё время их брака: Галина потом насчитала всего четыре коротких разлуки.

Шубин, смеясь, говорил: «Я без тебя как отсиженная нога, вроде и существую, а наступить на себя не могу».

В Баку компания собралась знатная: Светлов, Дудин, Антокольский, Тарковский, Смеляков.

Правда, жара была невыносимая, до +54 доходила. Страдали, но держались: переводы оплачивались из расчёта 14 рублей за строку. Одно лирическое стихотворение перевёл – и 400 рублей получил. Когда средняя зарплата рабочего была 600 рублей.

Жили поэты в коттеджах под Баку. Обедали в одном месте, в столовой.

От жары не страдал один Смеляков. Даже рукава не закатывал. Говорил: «Только не мороженным дуракам жарко, а мне в самый раз». Он помёрз в своих отсидках – и теперь ценил тепло. На пляж не ходил ни разу.

Шубин посмеивался и тихо восхищался своим товарищем.

Потом наблюдавшие за ними подметили: Шубин всегда был крепкого, плотного сложения, а Смеляков, наоборот, нервный, худой. А тут оба неожиданно стали схожими: округлившиеся животы, налившиеся затылки.

Шубина привлекал в Смелякове, помимо всего прочего (дара, остроумия, дерзости), опыт, которого он не просто не имел, но и выдумать не мог. О таком опыте книг ещё никто не написал.

А Смеляков, конечно же, опознал в нём двух своих золотых дружков: Корнилова и Васильева. Ну и Приблудного тоже.

Что свободолюбивый, наблюдательный, вдумчивый Смеляков мог в них во всех увидеть общего, помимо поэтики? Неистребимый дух вольницы!

У Васильева в стихах шумели степи яицкие, волновалось казачье раздолье. У Приблудного слышались украинская степи, махновщина, червонное казачество, Гуляй-Поле. Корнилов, казалось бы, происходил с тихой реки Керженец, но там свои разбойники имелись и своя, старообрядческая, непокорная закваска. А у Шубина, понятное дело, клокотало в груди Обдонье.

Все четверо, так получилось, явились словно из самой природы, из буйной сердцевины Руси.

Москвичи Луговской, Симонов, Долматовский такой закваски не имели.

Твардовский? Тот со Смоленщины, тут другой замес.

Сам Смеляков – из Волынской губернии, и его малая родина тоже совсем иные страсти и песни порождала.

Всё-таки география определяет многое.

Миновавший 1930-е, переживший войну, Шубин, с богатырским его здоровьем, казалось, задуман был на хорошую, долгую жизнь.

Если оглядеться там, за бакинскими столами, то можно ещё раз рассмотреть ту чудесную компанию, заодно поразившись, сколь разные сроки определили тем поэтам для жизни.

Светлов, будучи на одиннадцать лет старше Шубина, проживёт до 1964 года.

Смеляков с его бесконечными тюремными сроками, будучи всего на год старше Шубина, доживёт до 1972-го.

Тарковский – на семь лет старше Шубина – проживёт до 1989-го.

Дудин, на два несущественных года моложе Шубина, уйдёт в 1993 году.

Они все увидели оттепель. Тарковский – восход «демократии», обернувшейся новой смутой, а Дудин ещё и распад государства пережил.

Но всё это произойдёт уже без Шубина.

Первый сердечный приступ у него случился осенью 1950-го – после этой вот азербайджанской поездки.

Можно было б сослаться на жару и обильные возлияния, но когда шубинский отец (Николай Григорьевич был жив!) отыскал хорошего, знаменитого врача и привёз его посмотреть сына, выяснилось непоправимое.

Врач посмотрел, послушал и сказал поэту без обиняков:

– Вашему сердцу 70 лет.

И то, верно, хотел смягчить диагноз: там было не 70, а все 90 лет.

Сослуживец, боевой друг поэта, видел Шубина осенью 1951-го. Записал: «…он сидел обнаженный до пояса, смуглый, картинно красивый».

Вид оказался обманчив.

14 марта 1951 года ему исполнилось 37 лет.

В том марте другой его знакомый был проездом в Москве, позвонил Шубину, желая повидаться, но ему ответил грустный женский голос:

– Павел очень болен. Принять не может, просит извинить, – и после небольшой паузы Галя (это была она) добавила: – Павел Николаевич просит кланяться всем, кто его помнит.

…10 апреля 1951 года он пошёл за папиросами. Присел на скамейку в скверике за нынешним ЦУМом. Щурился, смотрел на холодное ещё солнышко.

Закурил, положив руку на спинку скамейки – папироса меж пальцев слабо дымилась.

Кто-то из проходящих попросил у него огонька. Папироса тлела, а он уже умер.

Приехала скорая помощь и забрала мёртвого поэта.

Папироса лежала у лавочки. Дотлела уже, пока его грузили.

Байрон, Бёрнс, Рембо умерли в 37. Александр Пушкин и Александр Одоевский, Велимир Хлебников и Владимир Маяковский – все ушли в 37 или на самой кромке этой даты.

После Шубина в том же самом возрасте уйдёт Геннадий Шпаликов.

И смерти наступит черёд,

Когда не останется в сердце

Простого стремленья вперёд…

Это из довоенного сборника Шубина «Парус».

Или ещё, из довоенного:

И при кончине моей на рассвете

Встретит

Не узкий бревенчатый сруб —

Небо,

Бездонное небо и ветер —

Шёпот моих остывающих губ.

(«Тихие ветры гуляют над степью»)

Не знаем, успел ли он прошептать что-то, но с небом – безусловно, угадал.

И ещё так было:

Мне бы тоже сгореть на откосе, —

Как черёмухе, – ночью одной.

Это из стихотворения «Вступление», написанного в августе 1935 года в селе Чернава.

Сгорел, как просил!

«Ни до седин, ни до славы» всерьёз не дойдя.

Что сказать напоследок?

Был в том счастливом селе Чернава, как мы помним, свой святой.

И был в том селе огромный русский поэт.

Может, и не самой безгрешной жизнью живший, а ушедший как праведник.

Глядя на весеннее небо Родины, которую так любил.

Встав, наконец, на вечный привал – как в последней строчке этих восхитительных стихов:

Полёт клинков,

Пожаров полыханье —

Судьба моя, а не воспоминанье.

Мы путались

В ночах темноволосых,

Считали звёзды в тиховейных плёсах

И слушали на зорях лебедей;

И всею тяжкой верностью мужскою,

Всей яростью атаки, всей тоскою

Мы вспоминали милых —

Без затей:

Давясь впотьмах слезою воровскою,