Либежгора - Рустам Разуванов

а порой я видел, как он, сидя в одиночестве, внезапно начинал смеяться. Конечно, можно сказать, что у всех стариков свои причуды, да ведь ничего особенно плохого в том и нет, но я все-таки немного его сторонился: мне всегда было немного неприятно с ним разговаривать. Вот он говорит о чем-то, а глаза его выдают, что он совсем о другом думает, не о тех пустяках, о которых спрашивает, что-то другое в его голове. А что это может быть? Кто его знает, о чем он сейчас думает? Эта неизвестность и отталкивала меня, а порой даже откровенно пугала.

Мы наскоро позавтракали и отправились на вокзал. На улице было темно. Всю дорогу до метро, пока нам по пути попадались редкие прохожие, спешившие на работу, мама сдержанно рассказывала мне, что произошло. Но рассказ выходил не очень понятным. Оказалось, что вчера наша бабушка ушла под самый вечер в лес. По всей видимости, за клюквой. Потому что соседи видели, как она шла в сторону Либежгоры, на болото. Обратно она не вернулась. Уже поздним вечером соседи и родня, заподозрив неладное, с добровольцами отправились на ее поиски. Следы действительно были обнаружены возле болот на Либежгоре, но больше ничего найти не смогли. Ни вещей, ни следов возле болотных топей – никаких зацепок. Ничего. Многие начинали подозревать, что с ней все-таки что-то случилось и в живых ее уже нет; но если это не так, то сегодня вечером будут ровно сутки, как она ничего не ела и не пила. На дворе октябрь. Ночи невероятно холодные. Кругом хищные звери. Без воды и еды, если она все еще жива, должна быть обессилена. Ей семьдесят восемь лет. Скорее всего, она уже не может идти и сидит где-нибудь под елочкой, дожидаясь, пока ее найдут. Нельзя терять ни минуты, мы обязаны присоединиться к ее поискам и сделать все возможное, для того чтобы ее найти. На этих словах ее голос дрогнул.

Я вглядывался в лица людей, пока мы ехали в метро и пережевывал услышанное. Вот такого я не ожидал. Похороны, положили в больницу, тяжело заболела, поранилась топором – да что угодно. Но она заблудилась в лесу. Уже скоро будут сутки. Звучит действительно страшновато. Я смотрел на людей и думал о том, что они сейчас все едут на работу, продолжают жить обычной жизнью, а мы – искать бабушку на болоте. Это как-то странно. От этой мысли мне даже перехотелось спать, хотя еще пятнадцать минут назад мои глаза постоянно закрывались. Это невероятное ощущение, я даже не мог признаться себе в том, что не до конца осознал, нравится оно мне или нет. Но, стыдясь своих собственных мыслей, все же смирился с тем, что это ощущение не может мне нравиться. Как оно вообще может понравиться, когда твоя родная бабушка, у которой ты гостишь каждое лето и все остальные каникулы, может сейчас умирать от жажды, или пытаться отбиться от волков, или тонуть в болотной жиже? Эти мысли еще больше взбудоражили меня. Это действительно ужасало… Но и восхищало одновременно – непримиримостью, невозможностью хорошего исхода. Это было намного более впечатляюще, чем читать о подобных вещах в рассказах о путешественниках и военных героях. Они были где-то там, в другой реальности, они даже не особо боялись того, что с ними происходило. А здесь все было иначе. Каждый раз, когда моя фантазия рисовала то, что сейчас могло с ней происходить, когда я пытался представить себя на ее месте, мои глаза широко раскрывались, к горлу подкатывал ком, а сердцу хотелось биться все быстрее. И вновь я ловил себя на мысли, что мне это нравится, что мне хочется еще и еще рисовать в своей голове ужасные картины и пытаться их прожить.

Я очнулся уже в поезде, когда за окном стал мелькать остающийся позади Ленинград. Мы ехали в Тихвин с Московского вокзала. А дальше нам еще предстоял неблизкий путь до деревни. Напротив нас сидела пожилая женщина, которая бездумно смотрела в окно. Она была одета во все черное, но от нее почему-то веяло умиротворением. Это меня успокаивало. Моя мать задремала, а я посчитал, что бездумно смотреть в окно – это и вправду отличный способ убить время в дороге, и последовал примеру сидящей напротив меня женщины. Я помню, что это доставляло мне удовольствие. Сначала я не хотел засыпать, а потом постоянно просыпался из-за того, что в такт постукивающим колесам поезда бился головой об оконное стекло, пытаясь расслабленно прислониться к нему хоть на мгновение. Помню, думал о том, как мы будем искать бабушку. Как это вообще происходит? Карты? Компас? Охотники, которые разбираются в следах? Наверное, там будет дядя Толя Дым, уж он-то точно в этом понимает. А еще думал о том, как увижусь с Ленкой, а возможно, и с остальными друзьями. Машка, Даня – они приедут? Должны. Выходные, а за ними и каникулы. Если бы они знали, что я уже сегодня буду там, если бы у меня была возможность их предупредить. Но звонить ночью… Потом их за это отругают родители. А письмо дойдет только через неделю. Как бы мне хотелось с ними увидеться. Не знаю почему, но я совсем не любил Ленинград и своих школьных друзей. Меня здесь вообще никогда ничего не держало. А вот в деревню я всегда ехал с радостью: там леса и речка, там все всегда по-другому. Там в воздухе чувствуется какая-то безмятежность. Что-то такое родное, совсем другое, не такое как здесь. И друзья – с Ленкой, Машкой и Даней мне всегда было особенно приятно проводить время. У нас были общие интересы, нам нравилось почти одно и то же, нравилось общаться, мы болтали обо всем на свете. С Машкой я каждый год переписывался, с Даней несколько реже, но это лишь оттого что он не любил писать письма и никогда не знал, что в них сказать. Но оба они хотя бы жили в Тихвине. А Ленка? Ведь она, как и я, жила в Ленинграде. Ведь нас особенно много связывало, в детстве нас дразнили, считая влюбленной парочкой, и я всегда старался пресекать подобные разговоры в нашей компании и за ее пределами, потому что боялся, что это окажется правдой. А если это правда, то… То, что вообще тогда нужно делать? Я стал размышлять, представлять, фантазировать. В этот раз мне было легко и приятно, в этот раз я знал, что нужно делать, если это окажется правдой,