Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

partie d’un village de 500 paysans, et il faudra procéder au partage. Je tâcherai d’arranger tout cela le plus vite possible. Je crains encore plus les quarantaines qu’on commence à établir ici. Nous avons dans nos environs la Choléra morbus (une très jolie personne). Et elle pourra m’arrêter une vingtaine de jours de plus. Que de raisons pour me dépêcher! Mes respectueux hommages à Наталья Ивановна, je lui baise les mains bien humblement et bien tendrement. Je vais écrire à l’instant à Афанасий Николаевич. Celui-ci, avec votre permission, est bien impatientant. Remerciez bien Mlles Catherine et Alexandrine pour leur aimable souvenir et encore une fois pardonnez-moi et croyez je ne suis heureux que là où vous êtes.

9 sept., Boldino

Первое же письмо Пушкина из Болдина, хоть и посвящено неожиданно свалившимся на него бюрократическим препонам (выделенную отцом старшему сыну к женитьбе часть недвижимого имущества, оказывается, надо еще межевать и делить), прямо намекает на сложности в отношениях с будущим родственником (Пушкин все лето был вынужден хлопотать перед Бенкендорфом по поручению деда невесты, 70-летнего А. Н. Гончарова) и на опасность оказаться в карантине (действительно реализовавшуюся), лучится радостью, которую один Пушкин умел передать словами на бумаге.

Между тем в самые последние дни августа он выезжал из Москвы в Нижегородскую губернию с тяжелым чувством. Свадьба его, о которой было объявлено во всеуслышание аж 6 мая (после почти годичного сватовства, включившего в себя такой отчаянный жест, как «марш-бросок» в Арзрум летом 1829 года после первого неудачного захода), опять откладывалась. На сей раз – из-за смерти Василия Львовича Пушкина, настигшей его 20 августа, всего на 65-м году жизни. Племянник не мог жениться во время семейного траура, его бы «не так поняли». Да и ему, наверное, самому было бы неприятно – он искренне любил безалаберного дядюшку, некогда, 14 лет назад, набивавшегося к племяннику в «братья» (на Парнасе[1]). И не случайно упомянул о нем в автобиографическом наброске, созданном в мае того же 1830 года, сразу после принятого предложения:

– написал он в сердцах своей конфидентке Е. М. Хитрово.

Но всякое некстати может оказаться кстати: он решил воспользоваться неожиданной заминкой, чтобы войти в права собственности. «Смерть дяди моего, Василья Львовича Пушкина, и хлопоты по сему печальному случаю расстроили опять мои обстоятельства. Не успел я выйти из долга, как опять принужден был задолжать. На днях отправляюсь я в нижегородскую деревню, дабы вступить во владение оной. Надежда моя на Вас одних. От Вас одних зависит решение судьбы моей», – объяснялся он перед отъездом с Афанасием Николаевичем Гончаровым, дедом невесты. Последняя фраза может показаться преувеличением: конечно, Афанасий Николаевич был старшим Гончаровым и, формально, главой рода, но все-таки шел 1830 год, а не 1630-й, так что без его формального благословения, пожалуй, легко можно было бы обойтись. А вот без обещанного им внучке приданого – куда сложнее. Вот Пушкин и хлопотал по его делам и, сдерживаясь, писал почтительные письма.

Правда, уезжая вступать в права собственности, он не был уверен, что сумеет этой собственностью воспользоваться в матримониальных целях: прямо перед отъездом будущая теща в очередной раз устроила «самую нелепую сцену, какую только можно себе представить. Она мне наговорила вещей, которых я по чести не мог стерпеть», – как написал он близкой подруге, княгине Вере Вяземской. Так что «не знаю еще, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь открытой настежь».

Вера Вяземская – достойная пара своего мужа: знатна (урожденная княжна Гагарина), умна, свободна от предрассудков. Что в совокупности сделало ее одним из немногих близких друзей Пушкина из числа женщин. Которой он поверял свои огорчения и любовные неудачи

В подтверждение своих слов Пушкин в самом конце августа прямо написал Наталье:

Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать. Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь.

Можно себе представить, с каким чувством 31-летний Александр подъезжал к вотчине, в которой ему предстояло решать хозяйственные вопросы. Ради чего все это? Ради кого? И неудивительно, что его не отпугнули разговоры о холере, из-за которой уже пришлось раньше времени свернуть традиционную крупнейшую Макарьевскую ярмарку, и о возможных карантинах. Какая теперь разница… Через год в заметке «О холере» Пушкин описал это очень живо:

На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!

Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и большой неохотой.

Макарьевская ярмарка, получившая название от Макарьевского Желтоводского монастыря в 100 км от Нижнего Новгорода, у впадания в Волгу реки Керженец, действовала в 1641–1816 годах и считалась крупнейший в России. После чего, перестав помещаться у стен монастыря, была перенесена в Нижний Новгород, но сохранила название

И вот – первое письмо от невесты! Пусть и написанное под неусыпным присмотром маменьки, оно ясно показало прекрасно умеющему считывать между строк поэту: всё в силе! Его по-прежнему если не страстно любят, то ждут и на него рассчитывают.

Так началась Болдинская осень.

Дом-музей А. С. Пушкина в Болдине.

Художник Б. С. Берендгоф

Лишний будущий родственник / второе письмо

Милостивый государь

Афанасий Николаевич,

Из письма, которое удостоился я получить, с крайним сожалением заметил я, что Вы предполагаете во мне недостаток усердия. Примите, сделайте милость, мое оправдание. Не осмелился я взять на себя быть ходатаем по Вашему делу единственно потому, что опасался получить отказ, не в пору приступая с просьбою к государю или министрам. Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно