Моя полосатая жизнь: Рассказы оголтелой оптимистки - Нина Витальевна Зверева

23 письма. И маленькая визитная карточка «Александр Александрович Блок», исписанная его почерком. Эти письма были адресованы моей двоюродной бабушке, о которой стоит рассказать отдельно.

Зоя Владимировна Зверева. У нее не было детей, но был мой папа, ее племянник, сын родного любимого брата. Как только папа родился, Зоя Владимировна взяла над ним шефство. Следила, как он учится, что читает, во что одет. Как я сейчас понимаю, она наверняка мучила своими требованиями и моего отца, и его маму, мою бабушку, которая в семье мужа – родовой, дворянской! – была немножко девочкой для битья. Бабушка была из мещан, ниже сословием, и дед часто с упреком говорил ей: «Твои родители торговали» (я никогда не понимала, что в этом плохого).

Двоюродная бабушка Зоя Владимировна, тетка моего отца, напротив, слыла в семье почти что знаменитостью. Властная, сильная, строгая, ей было невозможно сопротивляться. Мама, когда шла к ней в гости, всегда, как молитву, твердила:

– Я ничего ей не расскажу, я ничего ей не расскажу, я буду молчать. Витенька, пожалуйста, помоги мне.

Но стоило Зое Владимировне начать спрашивать, как моя мама тут же, прямо в прихожей, раскрывала все секреты.

Портрет Зои Владимировны

Нас с братом Зоя Владимировна почему-то все время загоняла под стол. Я помню (мне тогда было четыре года), что меня это удивляло и обижало, потому что в нашей семье мы были главные ценности жизни, главные личности, нам отдавали лучшее, а тут… под стол.

О том, что она дружила с Блоком, переписывалась с ним, что у них было даже общее (революционное!) дело, никто не знал. Зоя Владимировна упоминала знакомство с великим поэтом и говорила, что не может простить советскому государству его смерть фактически от голода, от цинги. Вот, собственно, и все. И тут вдруг письма и визитная карточка.

Папа аккуратно собрал все в папку:

– Ну, теперь хотя бы понятно, почему ты пошла на филологический.

Стоит сказать, что этот мой поступок – поступление на филологический факультет – выглядел для моих родителей очень странно. В семье все были физиками, я окончила физико-математический лицей, у меня было отлично с математикой. Но я выбрала филологический факультет Горьковского университета, который не сказать чтобы пользовался огромной славой и популярностью. Конечно, хотела в МГУ, но так рано вышла замуж, что идею с МГУ пришлось отложить.

– Ну что, забирай эти письма, – кивнул мне папа.

Я завернула письма в какую-то газету, а утром пришла в университет, на кафедру к Георгию Владимировичу Краснову, нашему профессору русской литературы, и со словами «Вот что мы нашли вчера дома» достала из своего хлипкого, потрепанного портфеля завернутые в газету письма Блока.

Вы бы видели его взгляд!

– Боже мой, это же письма Блока! Но как, как ты могла принести эти письма вот так, в газете?!

Сам Георгий Владимирович брал каждое письмо дрожащими руками, перекладывал папиросной бумагой, читал через лупу, не касаясь бумаги. Я наблюдала это священнодействие и только в тот момент начала осознавать, какая это ценность.

– Одна просьба: никому ничего не говори. Никому и ничего! Дальше я сам, – попросил Георгий Владимирович.

Ха! Мама еще накануне вечером рассказала всем подружкам, и с самого утра начались звонки – из одного литературного архива, из другого, из толстых журналов вроде «Нового мира». Все уговаривали показать им национальное достояние.

Но Георгий Владимирович велел все общение вести через него, да и письма остались на кафедре – их спрятали в сейф.

И вдруг еще один звонок. К телефону просят не родителей, а Нину Витальевну Звереву. Кого? Нину Витальевну? Я не сразу поняла, что речь обо мне. Звонили из «Литературной газеты» – той самой, которую родители в нашей семье ждали каждую среду и читали от корки до корки.

На том конце провода была заведующая архивом, кандидат наук Алла Николаевна Латынина (мама Юлии Латыниной):

– Нина Витальевна, мы хотим пригласить вас написать статью. Мы уже поговорили с Георгием Владимировичем, он сказал, что вы сможете и что у вас даже есть какие-то наброски.

Наброски? Я несколько дней провела так, как мне велел Георгий Владимирович – в библиотеке. Изучила время, которым датировались письма – 1909 год, нашла в дневниках Блока упоминание про мою бабушку, Зою Владимировну, собрала воедино. И написала статью под названием «Письма Блока к Зверевой», о чем гордо отрапортовала:

– Да, у меня есть четыре печатных листа!

Повисла пауза… Я же не знала, что печатный лист – это термин для типографии и издательств, что один печатный лист – это 23 машинописные страницы. А тут целых четыре листа!

– Да? Это очень интересно, – деликатно ответила Алла Николаевна, наверняка подумав, что напала на какую-то сумасшедшую. Откуда взять такой объем за три дня?

Поезд. Я бережно везу эти письма, я уже знаю, как надо к ним относиться. Наверняка все в поезде понимали, что в моем портфеле что-то особенное, потому что я прижимала его к себе, не расставалась с ним, я очень боялась за эти хрупкие письма, переложенные папиросной бумагой.

Москва и… ливень, сильный, мощный ливень! Все пропало: и моя прическа, которую я так тщательно делала, и мой костюм, который я взяла у мамы и который все время с меня спадал. Лишь портфель остался в целости и сохранности.

Мокрая, растрепанная, с портфелем наперевес, я вбежала в двери «Литгазеты» на Цветном бульваре. И первым встретила там – кого бы вы думали? – Евтушенко! Мой любимый, самый любимый поэт, стихи которого я знала наизусть! Я бросилась к Евтушенко и затараторила, что меня зовут Нина Зверева, что я из города Горького, что у меня письма Блока! Он взял меня за мокрые плечи, развернул к лестнице, отвел на шестой этаж «Литгазеты» и передал в отдел:

– Алла, никуда ее не отпускай. Она каждому встречному готова рассказать, что приехала из Горького и у нее в портфеле письма Блока. Держи ее под надзором!

И исчез, как видение, с красным заграничным шарфом. Сам Евтушенко!

Я приступила к работе в архивах, нашла письма бабушки к Блоку, восстановила переписку. А затем вышла большая статья на весь разворот в «Литгазете». Она так и называлась – «23 письма Александра Блока».

После этого была командировка в Питер к Владимиру Николаевичу Орлову, самому лучшему блоковеду, который попросил меня показать фотографию бабушки. Я достала.

– Надо же, она вроде красивая, но…

– Что – но?

– Понимаете, это были единственные нелюбовные отношения Блока с женщиной. Он был знаменитый охотник за женщинами, у него было много романов. А тут вот вдруг… Письма-то про что?

Моя бабушка обращалась к Блоку с просьбой выступить на Бестужевских курсах, чтобы деньги, вырученные за билеты, пошли в помощь политическим ссыльным и заключенным. 1909 год. С одной стороны, столыпинские реформы, с другой – столыпинские вагоны, репрессии; где репрессии – там политзаключенные. Девушки, студентки Бестужевских курсов (в университет девушек в ту пору не брали), самоотверженно бросились им помогать.

Вот так выглядела статья в «Литературной газете»

Одно из выступлений не состоялось, когда у Блока умер новорожденный ребенок (в тот день он написал стихотворение «На смерть младенца»).

– Вы единственный автор, который не спрашивает про деньги, – сказала мне Алла Николаевна, когда я уже уезжала.

– Что, мне еще и заплатят? – удивилась я.

– Да, Ниночка, вам заплатят, потому что это большая работа.

И это оказался реально большой гонорар, на который мы – я, мама и Вова – поехали в