И море, и Гомер – всё движется любовью… - Евгений Михайлович Голубовский

до последнего дня для кого угодно. Человеку – ни начальнику, ни арестанту не надо его видеть. Но уж если ты его видел – надо сказать правду, как бы она ни была страшна» – это фраза из письма Шаламова – Солженицыну.

Прочитав «Один день Ивана Денисовича», Шаламов его поддержал, потом все больше расходился с ним во взглядах, в оценках, в поведении. И припечатал нелицеприятно – «делец».

В мою задачу сейчас не входит выяснять, кто из них был прав. Это люди разных культур, разных взглядов на общественное устройство. Солженицын государственник, Шаламов – человек демократических принципов.…

Какими же они были – вехи жизни Варлама Шаламова.

Ибо в его жизни заложено всё его творчество.

Родился в 1907 году в Вологде в семье священника. Естественно, крещен. Но религиозным человеком не стал. Почему? Прочтите его рассказ «Крест», как во время голода его отец ломает золотой крест, и спасает их от смерти…

Учился в гимназии, не окончил. Помешала революция. Самообразовывался, много читал. Восторгался подвигами народовольцев, их бесстрашием, жертвенностью. Поехал в Москву и поступил в МГУ, на юридический. Это 1926 год, ему 19 лет. Но уже в 1927, когда празднуется 10 летие Октября, Шаламов принимает участие в демонстрации оппозиции, вышедшей под лозунгом «Долой Сталина!» Это ему припомнят. Кто-то из сокурсников пишет донос, что Шаламов скрыл свое происхождение. Его выгоняют из университета и… арестовывают. Обвинительное заключение – троцкист, распространял «Завещание Ленина» И первый срок – три года лагерей.

«С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах нет, – писал впоследствии Шаламов. – что идет планомерное истребление целой социальной группы – всех – кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить»

Прочитал эту фразу писателя и подумал, как всё похоже…

Но вернусь к вехам жизни Шаламова.

Отсидев три года, он возвращается в Москву. Журналистская работа. Первые рассказы. Но наступает 1937. Молох вновь требует жертв. Подметают «бывших троцкистов» И новый приговор – пять лет лагерей… Он уже сидел в тюрьме, когда вышел журнал «Литературный современник» с его рассказом. Следующая публикация – подборка стихов в журнале «Знамя» через 20 лет, в 1957-ом.

Срок продлевают в лагере. Вновь донос – назвал Бунина выдающимся русским писателем. «Бунин в эмиграции, посидишь за Бунина». За Бунина ещё десять лет…

Как рассказывал Шаламов, возможно, это спасло ему жизнь. В его деле вместо буквы «Т» троцкист, появились буквы «АСА» – антисоветская агитация. Если первых расстреливали, то вторым давали умереть на работе…

Там, на Колыме прозаик Шаламов начал писать стихи. Чем они были для него, он рассказал сам:

«Стихи – это боль и защита от боли,

И если возможно! – игра.

Бубенчики пляшут зимой в чистом поле,

На кончике пляшут пера.

Стихи – это боль и целительный пластырь,

Каким утешается боль,

Каким утешает мгновенно лекарство —

Его чудодейственна роль.

Стихи – это боль, это скорая помощь,

Чужие, свои – все равно.

Аптекарь шагает от дома до дома

Под каждое ходит окно.

Стихи давали возможность не забыть русский язык, не податься соблазну перейти на язык блатняка. Он помнил наизусть любимого раннего Пастернака и позднего Мандельштама.

Лишь в 1956 году Шаламов вернулся в Москву. По делу 1937 года его реабилитировали. Это дало возможность печатать стихи. А по делу 1929 года отказывали. Троцкист и после XX съезда звучало обвинением

И вот с пятидесятых годов Шаламов возвращается к прозе, пишет «Колымские рассказы». Они составлены в циклы. Их шесть. В каждом своя тема. Но есть общее, что их объединяет. Беспощадная правда. Мне кажется в двух больших томах, а именно так они сейчас вышли, нет ни одного утешительного рассказа.

Мне кажется, что этот двухтомник можно воспринимать, как роман, состоящий из фрагментов. Шаламов же говорил, что это «новая проза». Без всякой дидактики. Искусство, – считал писатель – потеряло право на проповедь. Только на исповедь.

Ад превращает людей в нелюдей. И последней умирает не надежда, как мы привыкли говорить, а… злоба.

«Человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу – к остальному он равнодушен»

«Человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного – никакая лошадь не выдерживает работы на крайнем севере».

Как-то Дмитрий Быков, читая лекцию о Шаламове сказал фразу, запомнившуюся мне.

К трем лагерным «не» – не верь, не бойся, не проси, по которым и сегодня не редко приходится жить, Шаламов добавил – не жалей, не прощай, не надейся…

В этом парадоксе Быкова для меня бесспорно, что Шаламов не прощал и не простил. И свидетельством этому стал свод его рассказов.

Они переведены на основные языки мира. Их учат. О них думают. Как ни удивительно, в бывшем Советском Союзе их хуже знают, чем за рубежом. Думаю из-за того, что их читатели боятся. Это та концентрация правды, что не дает уснуть, мешает спокойно жить…

Во имя чего их читать, – спрашивали меня. Уроки истории никто не принимает всерьез. Ад можно создать и после того ада. И это правда. Но опыт Шаламова ценен в том, что он в аду выжил. И вернулся. И написал. Причем никто не смог его обвинить, что это не достоверно.

Когда-то человечество задавалось вопросом – может ли быть литература, искусство после Освенцима. Оказалось, что может, но чуть-чуть другой.

И после ГУЛАГА искусство должно быть другим… Этому учит Варлам Шаламов.

Дважды мне в моей журналистской работе приходилось приближаться к шаламовской теме.

В 1962 году в Москве состоялся первый вечер памяти Осипа Мандельштама. И среди выступавших на вечере был Шаламов. Текстов выступлений не было. По памяти, присутствовавшие старались восстановить ход вечера. Но неожиданная находка. В архиве одессита Сергея Калмыкова оказалась практически стенографическая запись вечера, сделанная женой писателя Сергея Бондарина – Генриеттой Адлер. Мы опубликовали её в альманахе «Дерибасовская-Ришельевская»№ 44.

И теперь она вошла во все книги о Мандельштаме, о Шаламове.

«О Мандельштаме говорили критики, что он якобы отгородился книжным щитом от жизни, – говорил Шаламов – Во-первых, это не книжный щит, а щит культуры. А во-вторых, это не щит, а меч. Каждое стихотворение Мандельштама – нападение».

И ещё. Я начал эти заметки с того, что Александра Свиридова сняла первый фильм о Шаламове. Но она ещё и написала статью «Смерть Варлама Шаламова», в которой доказывает, что это было преднамеренное убийство писателя, мешавшего чиновникам