Исследование ужаса - Леонид Савельевич Липавский

в него тянуть. Хорошо, что Т. А. заметила, когда я был уже под потолком, и ухватила меня за ножку. А то еще: купаюсь я и, задумавшись, сам не соображая, что делаю, открыл затычку ванны. Образовавшийся водоворот увлек меня. Напрасно цеплялся я за гладкие края ванны, напрасно звал на помощь. К счастью, мой крик услышали жильцы, взломали дверь и в последний момент спасли меня.

Д. X.: Мой организм подточен. Вчера, когда вставал с постели, у меня вдруг хлынула из носу кровь с молоком.

А. В. нашел в себе сходство с Пушкиным. Н. А. с удовольствием согласился.

А. В.: Пушкин тоже не имел чувства собственного достоинства и любил тереться среди людей выше его.

А. В.: Недавно Д. X. вошел в отсутствие H. М. в его комнату и увидел на диване открытый том Пастернака. Пожалуй, H. М. действительно читает тайком Пастернака.

Н. А. сидел у Л. Л. В это время вновь позвонил Д. X. по телефону, опять о билетах на Реквием.

Л. Л.: Пустобрех Ваш Д. X.

Н. А. копировал с энциклопедического словаря автографы, а Д. Д. беседовал с приехавшим Д. X. Гете, Моцарт, Шуберт – так и слышались у них в разговоре имена великих людей. Л. Л. это надоело. Он вспомнил строчки А. В. из автобиографии:

«Гениальному мужчине

Гете, Пушкин и Шекспир,

Костомаров и Пуччини

Собрались устроить пир».

Затем Н. А. играл, как всегда, в триктрак и напевал несложную песенку: «Один адъютант имел аксельбант, а другой адъютант не имел аксельбант».

Потом о H. М.

Он появляется в редакции без цели, как фланер, в странной одежде и спортивных туфлях зимой. Его все всегда принимают хорошо. Он садится и начинает бесстыдно издеваться: «Что, – говорит он писателю, – опять пошлятину наворотил?» А редактору: «Зачем вы разговариваете с ним, ведь он мошенник, ему нужны только деньги…». Все это правда, но принимается с улыбкой, за остроумие. Вообще шутки его напоминают шутки Ивана Ивановича из повести Гоголя: «А хлебца тебе, наверное, тоже хочется?»[77] К тому же они направлены на тех, кто беззащитны, кто действительно пишет плохо. Так говорит H. М., выполняя свою общественную функцию законодателя вкусов, вроде Петрония при Нероне. Ему дана привилегия говорить правду, как в старину шутам. Так прежде принимали симпатичного и талантливого, но спившегося вконец человека. Он проходит как особое явление природы, не входящее в обычный круг, не подчиненное общим правилам.

В конце концов к нему относятся хорошо, потому что считают за редкое и прекрасное произведение природы. А таланты нужны, как украшение, любому времени, любому строю. И поэтому ему все-таки перепадает небольшая часть земных благ. Он может, если захочет, прожить как эстетический прихлебатель.

H. М. и Л. Л. встретились на Реквиеме.

Л. Л.: Что же вы пропали?

H. М. (по обычаю ускользая от вопроса): У меня теперь телефон, могу его вам дать.

Л. Л. удивился.

Н. М.: Жена захотела. Телефон стоит уже три дня, и до сих пор я не заметил, чтобы он приносил счастье.

Потом о Реквиеме.

Л. Л.: В нем нечеловеческая властность.

Н. М.: Да; оказывается, человеческий голос таинственен. Если им правильно пользоваться, он выше всего… А последние части написаны, кажется, уже не Моцартом, а по его указаниям, уже после его смерти.

Л. Л.: Прошу вас, не стесняйтесь и вы; если вам нужно, я с удовольствием сделаю вам это одолжение, закончу то, что вы не успеете.

А. В.: Д. X. уже неделю питается супом, который варит сам, супом со снетками… А билеты на Реквием, которые он предлагал Н. А. и дал H. М., были на самом деле не даровые: Д. X. купил их.

А. В. и Л. Л. говорили о количестве денег, потребном человеку. А. В. считал, что тут нет и не может быть границ; чем больше, тем лучше. Л. Л. говорил, что много денег нужно лишь при честолюбии, чтобы не отстать от других. А так достаточно и не слишком многого.

Потом о вдохновении.

А. В.: Оно не предохраняет от ошибок, как это думают обычно; вернее, оно предохраняет только от частных ошибок, а общая ошибка произведения при нем как раз не видна, поэтому оно и дает возможность писать. Я всегда уже день спустя вижу, что написал не то и не так, как хотел. Да и можно ли вообще написать так, как хочешь? Д. X. говорил когда-то, что искусство должно действовать так, чтобы проходить сквозь стены. А этого не может быть.

Л. Л.: Неизвестно, что такое вдохновение. Но оно напоминает пристальный взгляд, ясность и свободу. Это острое внимание, восхищение миром. Так что ему близки умиление, головокружение при просторе, забвение себя. И, заметь, тут есть всегда естественная легкость, как бы пропадает всегдашнее трение, и вместе пропадает ощущение времени. Откуда это, и истинно ли оно? Тут пока можно сказать только приблизительно: попасть в течение мира и плыть по нему, как по течению реки. А истинно ли, это близко к другому нерешенному вопросу: когда любят, чего только не видят в женщине; действительно ли замечают тогда недоступное другим, или все это только странная иллюзия?

Затем о людях.

А. В.: Люди новой эпохи, а она наступает, не могут иметь твердых вкусов. Взять, к примеру, тебя, где твои вкусы? Можешь ли ты ответить на вопрос: ваш любимый писатель? Правда, у тебя на полке стоят книги, но какой случайный и шаблонный подбор! Между тем, прежде были люди, которые отвечали не затрудняясь: «Я люблю Плиния Старшего».

Л. Л.: Если бы у меня не было вкуса, мог ли бы я вести четыре года работу редактора в государственном издательстве!

А. В.: Но в конце концов тебя же оттуда выгнали.

Затем снова о деньгах.

А. В.: Мама мне до сих пор простить не может, что в день, когда я выиграл в карты тысячу рублей, а она попросила у меня денег, я дал ей пятерку.

Л. Л.: Тысячу рублей? Когда же это было?

А. В.: Этой осенью. И куда они разошлись, не знаю. Помню, что купил галстук.

А. В. прочел стихотворение без названия, жалобу на несовершенство человеческой природы[78].

Л. Л.: Изумительно, как тут точно и правильно поставленные вопросы остаются в то же время искусством. Оно прекрасно как преломление света. В других твоих вещах бывает, что равнодушие настолько властвует над ними, что они почти перестают быть искусством. Тут же есть особое благородство или изящество. Это элегия. Вначале какой-то стороной напоминает некоторые хлебниковские вещи – «звери, когда они любят…». Но Хлебникову никогда бы не удалось сказать так просто: «Еще у меня есть претензия, что я не ковер, не гортензия».

А. В.: Это стихотворение, в отличие от других, я писал долго, три дня, обдумывая каждое слово. Тут все имеет для меня значение, так что, пожалуй, о нем можно было бы написать трактатик. Началось так, что мне пришло в голову об орле, это я и написал у тебя, помнишь, в прошлый раз. Потом явился другой вариант. Я подумал, почему выбирают всегда один, и включил оба. О гортензии мне самому неловко было писать, я сначала даже вычеркнул. Я хотел кончить вопросом: почему я не семя. Повторений здесь много, но, по-моему, все они нужны, если внимательно присмотреться, они повторяют в другом виде, объясняя. И «свеча-трава» и «трава-свеча», все это для меня лично важно.

Затем поехали к Д. Д., там говорили об общности взглядов.

А. В.: Если некоторые слова у людей совпадают, это уже много; сейчас можно только так говорить.

Л. Л.: Вот я прочел гениальную книгу: «Учение о цветах»[79]. Фауста я не мог дочитать, скучно, а тут все прекрасно.

H. М.: О цветах есть у Лейбница замечательные мысли. Точно не помню, но суть в том, что цвета – это мельчайшие