Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

риска для жизни. И в то, что ни одна комната в нем не похожа на остальные, хотя это против всяких правил эстетики. В каких-то окнах есть цветные стекла, в каких-то нет, не говоря уж о том, что цветные стекла — это старомодно и просто смешно. У меня вот одно цветное стеклышко, желтое. Когда я смотрю сквозь него на волны и мыс, похоже, как будто я оказалась на почтовой открытке, какие посылали лет пятьдесят назад счастливые курортники своим родным в душные летние города, а города были охвачены визгом несмазанных качелей во дворах, хрустом оберток из фольги, которые поспешно комкают, чтобы добраться до эскимо, самого дешевого, с древесным привкусом.

Мне теперь кажется, если во всем слушаться этого дома, то можно обрести счастье, забыть о страхе, одолеть время. Дома я лежала на диване и слушала свои оглушительно тикающие часы — одни часы у меня отстают от других, и поэтому комната дышит, как собака после долгого бега, — и вот я слушала часы и думала про секунды, про каждую из секунд; мне казалось, что секунда эта падает в мое сердце, как в воду, расходится кругами, трещинами, разрушает мое сердце, убивает меня, — и следующая делает то же самое, и следующая. А теперь я замечаю, как время начинает заставать меня врасплох: хлоп — и уже воскресенье, хлоп — и уже февраль. От времени может спасти только пространство, весь вопрос в том, как его отыскать. На уроках географии этому не учат. А я вот уже утрачиваю зоркость и настороженность, помогавшие мне раньше не пропускать ни одной минуты без толку. Ланцелот правильно говорит, что я совсем раскисла.

И все-таки напрасно я сказала хозяину, что я его люблю. Может быть, дело вовсе не в этом.

Да, все делали вид, что все как прежде, но вот только Профессор ударился в какие-то младенческие бредни и объявил, что уходит в алхимики, а Ланцелот стал молчаливым и совсем не таким забавным, как раньше. Все как-то разом оставили надежду по-настоящему друг с другом сжиться, и каждый почувствовал облегчение. Если бы пес потерялся сейчас, он бы точно никогда не нашелся, но в том-то вся и штука, что это произошло не теперь, а тогда. И все они были уверены, что вот так просто и отделаются. В общем-то, все и отделались просто, кроме хозяина.

Однажды после завтрака Анни предложила вымыть посуду. Я очень удивилась и посмотрела на нее, чтобы убедиться, что это просто одна из ее странных зловещих шуток, а она взглянула на меня как-то издалека, и мне сразу стало еще больше не по себе, чем если бы это была шутка.

— Давай лучше я сама помою, — ответила я.

— Мне кажется, ты устала, — сказала она. — Сходи на берег, прогуляйся. С меня уже довольно безделья.

— Что за чудеса, — язвительно заметил Ланцелот. — Видно, пришла моя очередь вязать тряпичные коврики!

Анни ничего ему не ответила и только сказала мне медленно, как будто изо всех сил стараясь меня убедить:

— Давай мне свою чашку, и я пойду в кухню. А ты отправляйся на прогулку.

И я действительно отдала ей чашку, натянула пальто, стоя в прихожей и пытаясь расслышать, чем он там занят в своей мастерской, знает ли, что я ухожу, могу ли я оставить его хоть на четверть часа, не поняв даже, обыкновенный сегодня день или нет. Я надела левый ботинок и обернулась: дверь в Круглую комнату была не закрыта и я видела Профессора, который во власти собственного помешательства с совершенно детским выражением лица срисовывал в блокнот узоры со стекол, Ланцелота, который обхватил за шею спящего пса, как игрушечного, и задремал сам — тоже как ребенок. Накануне вечером они снова играли в шахматы, — а я смотрела и завидовала. Это Профессор выучил меня шахматам, но, спустя некоторое время, когда я стала у него выигрывать сначала через раз, а потом и каждый раз, он вроде как в шутку зашвырнул в меня белой ладьей и сказал:

— Ну все, дорогая моя, больше я с вами не играю!

Видно было, что он раздосадован, хотя он и пытался это скрыть. И так с тех пор со мной и не играет. А я из-за него полюбила шахматы и начала считать эту игру несказанно поэтичной. Как-то я предложила хозяину научить его, а он только отшутился.

— Лучше я тебе на память выточу новый набор, — сказал он.

Так я и остаюсь раз за разом в стороне от всего интересного.

Анни собрала посуду и ушла в кухню, и было слышно, как льется вода и звякают друг о друга блестящие зеленые каемки. Значит, она сделала по-своему, и была моя очередь — уйти. Тогда я надела правый ботинок и ушла, потому что все всегда делают так, как говорит Анни.

Я шагала по берегу взад-вперед, и под ногами у меня оглушительно хрустела галька. Я бы сказала Ланцелоту, что у меня тут вовсе нет никакого песка, только он все равно не поверит. Море брызгало мне на юбку и раздражало меня, как невоспитанный щенок, который прыгает на тебя с разбегу и облизывает руки липким теплым языком как раз в ту минуту, когда в уме крутится какая-нибудь корявая, неприглядная и виртуозная рифма и ты чуешь, что вот сейчас от нее все стихотворение вдруг сделается совершенно нелепым, — а отделаться от нее уже не можешь.

Когда мы только познакомились с Профессором, он очень любил порассуждать о том, до какой степени несовместимы я и поэзия.

— Вы относитесь к искусству прагматически, моя дорогая, — заявлял он.

Он тогда был моложе, и глаза у него были такие яркие, почти бирюзового цвета. Как море в августе. Я привыкла любой цвет определять через сравнение с морем, как отец, а ведь это так банально. Довольно назвать месяц и время дня — и цвет готов! Удобнейшая и однообразнейшая цветовая линейка, и вот — даже глаза Профессора когда-то можно было ей измерить. От очков они казались огромными и слишком близко посаженными к носу, и именно это делало Профессора особенно обаятельным. Я на него не обижалась, когда он рассуждал обо мне и поэзии, просто как-то раз взяла и бросила писать стихи. А он, кажется, воображает, что я до сих пор их пишу, и хвастает ими, как будто они — его: вот, знакомьтесь, моя студентка, она — поэтесса!

Отец любил море потому, что оно позволяло ему думать о бесконечности. Моего отца забавляли такие мысли,