Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

и ради них он выбрасывал из головы все имеющиеся у него сведения о реальной географии мира. Когда я принималась размышлять вслух о том, как живется там, по другую сторону моря, это всегда выводило его из себя.

— Послушай, какое это имеет значение? Ты не умеешь выделять главное и рассеиваешься по пустякам, вот в чем твоя беда. Подумай лучше о самом море. О том, какие там черепахи, и медузы, и небывалые чудища, и непроложенные маршруты, и вообще никем никогда не виданные точки на карте, где одни только киты назначают друг другу свидания, ты только подумай!.. Разве у тебя от этого не захватывает дух?

Может быть, ему-то и стоило писать стихи, а не картины.

Мое же воображение всегда увлекали острова невдалеке от берега, незаселенные острова, которые можно рассмотреть целиком, если подняться по горной полуразвалившейся дороге на самую вершину. Тогда, глядя на них, можно представлять себе, какими были древние материки, всякие там пангеи и гондваны, которые покоились в голубой дымке на склонах мирового океана миллиардами лет и чуть светились изнутри, как все новое, только что созданное, неслышно и незримо меняясь в темноте, нащупывая собственные очертания и ожидая первого трепета жизни во все дыхание своих фантастических ландшафтов. Когда слушаешь об этом, всегда думаешь: вот бы это увидеть собственными глазами, а когда видишь вот так, как я, оказываешься не в силах выразить, унести с собой, срифмовать, закатать в поэтическую банку и спрятать в кладовой своей незамысловатой памяти.

Может быть, отцу это и было бы по силам, если бы только он попытался. Но, скорее всего, дело было все-таки в том, что вдвоем мы с ним составляли такое очаровательное и хрестоматийное семейство неудачников, что любые перемены были бы не во имя искусства, а только ему во вред. Мы сидели рядышком на какой-нибудь скале, молчали и воображали, как создадим шедевры, которые покорят весь мир. И море, отцовское, мифологическое, все сплошь не из воды, соли и камня, а из красок и неправдивых слов, оказывалось вовсе не бесконечностью, а драгоценным, переливающимся, изумрудным порогом всеведущего детства, за который у нас не было причин стремиться.

Теперь, когда я осталась с морем один на один, мне было тесно, как в маленькой комнате без окон, и горы казались красными и зелеными, и по их склонам тяжеловесно, как отцовские чудища, поднявшиеся из глубин, бродили гигантские солнечные тени, а мне было тесно и страшно. Мне хотелось вернуться в дом. Он стоял за моей спиной на небольшом возвышении, и ступеньки все были засыпаны побуревшей, жесткой южной хвоей. Когда осенью я подметала их по четвергам, я знала, что на самом деле там накопилась еще и пыльная кленовая листва из парка через дорогу, и рябиновые ягоды, и желтые травинки, принесенные ветром с равнин. Мне очень хотелось вернуться в дом и убедиться, что там не происходит ничего такого, о чем я не могла бы догадаться заранее.

Ланцелот посмеялся бы над тем, какая я мистическая трусиха, и я была бы ему за это благодарна. Надо мной раньше никто никогда не смеялся, а ведь это приносит такое облегчение. Но Ланцелота рядом не было, и я осталась еще ненадолго — побросать камешки в воду и покурить. Я никак не могла найти зажигалку в карманах и решила, что, наверное, обронила ее, пока шла вдоль прибоя и отпрыгивала в сторону от волн, на спор с самой собой выгадывая, как надолго хватит в моих носках сухих ниток. Я неторопливо направилась в обратную сторону; зажигалка была красная, и я, конечно, очень скоро бы ее заметила, если бы в ту самую минуту не раздался этот ужасный крик.

Я в жизни не слышала, чтобы так кричали. Может быть, именно так ревут спросонья лесные медведи — не знаю. Я знала только, что это он кричит — и кричит из-за чего-то такого, чего, может быть, не произошло бы, если бы я не оставила его одного.

И потому мне показалось, что он кричит — на меня.

* * *

Ну уж я не знаю, что там у них на самом деле такое стряслось, что надо было подымать такой тарарам; я как тогда не понял, так и теперь. Хотя если поглядеть, что с него взять: он же форменный псих. Мы все это давно промеж себя решили и из башки-то выбросили, только очкарик там что-то огорчался спервоначала, искал во всем этом подвох, делал кислую эдакую рожу и говорил:

— Он, должно быть, много страдал!

А он просто псих, и все. И тут уж он ну до того разорался да разверещался, что аж с души воротило. Он, конечно, бывает хуже бабы. Одни эти коврики его из носовых платков чего стоят. Сядет вечером в Круглой комнате и вот эдак ручонками как засучит, засучит, ну как есть паучиха, аж в глазах темнеет. Ладно, коврики — он, чего уж там, мастер на все руки, — но вот даже очкарик на деле, как оказалось, не такая баба, как он.

Я было подумал, это он наткнулся за креслом на тот самый мяч, в который мы играли на днях в Круглой комнате. Ну, она же Круглая! Я так всем и сказал и сам поржал потом. Шутка-самосмейка такая получилась. Со мной ржать почему-то никто не стал, но очкарик и Анни согласились сыграть. Вернее, это как раз Анни и предложила.

— Знаете, как в вышибалы играть? — говорит.

Ей-богу, да еще бы я не знал! Эти самые вышибалы у нас в деревне были единственным стоящим занятием. Мне эта игра нравилась потому, что я единственный из всех догадался, до чего в нее стыдно выигрывать. Что может быть позорнее для героя, чем бросаться прочь от малейшей опасности и убого скакать по лужайке от мяча, аки заяц несмышленый и трепещущий, вместо того чтобы посмотреть угрозе в лицо! Я с презрением смотрел на всех этих отроков с травинками в зубах. Мне хотелось плюнуть в каждого из них!

— Эй вы, деревенщина! — кричал я им что было мочи. — То-то знатные из вас выйдут придворные барышни!

На свой лад я всегда выигрывал. Меня вышибали первым, и я принимал это как заслуженный триумф. Синяков на мне было больше, чем дыр в решете; я вел им счет и гордился ими, и хвастал направо и налево.

— Видали, сколько у меня фонарей? — говорил я людям. — Целый Париж!

Это, знаете ли, недурственный задел под блестящую военную карьеру, не хухры-мухры. Деревенских-то,