О себе любимом - Питер Устинов

Мы шли вместе, но он на меня не смотрел, и поэтому я тоже не решался на него смотреть.

— Ваш родитель подробно и с гордостью рассказал мне о вас, — сказал он. — Какое вы получили образование, чем увлекаетесь и тому подобное. Поэтому я спрошу вас только одно: почему вы решили, что такая работа вам подходит?

— Не знаю, — ответил я. — Хорошая память. Языки.

— Sprecken see Dutch? — осведомился он.

— Ja, — ответил я и даже краем глаза сумел увидеть, что произвел на него немалое впечатление.

— Parlez-vous les francais?

— Oui, monsieur.

— Молодец...

Спустя немного времени он посмотрел на часы и вспомнил, что у него срочная встреча. Он ушел, и я намеренно не пошел следом за ним. Не знаю, почему, но у меня создалось впечатление, что такие люди просто терпеть не могут, если за ними следом кто-то идет.

Результат встречи разрушил мои честолюбивые планы стать Джеймсом Бондом. Мне было сказано, что я не подхожу для них, потому что лицо у меня не из тех, что легко теряются в толпе. Однако по здравому размышлению именно то свойство, которое сделало меня негодным для шпионажа, придало мне странный для безработного актера оптимизм. Клопа моя последняя неудача, напротив, несколько опечалила, словно я каким-то образом отказался продолжить семейное дело.

Среди тех, кто в течение многих лет терпел мои домашние выступления, была некая мисс Бэбс Ортвейлер, теперь ставшая миссис Хилтон, хорошая знакомая моих родителей, которая устроила мне прослушивание у Леонарда Сакса, южноафриканского актера, который содержал викторианское кабаре, носившее название «Театр актеров».

Я исполнил перед ним монолог, основанный на происшедшем в реальности визите в Вестминстер престарелого епископа из колоний. Он прочел в аббатстве проповедь, живописавшую продвижение воинства Христова в самое сердце черной Африки. При этом итог каждого своего поучения он излагал на суахили. Старик либо забывал, либо не считал нужным переводить свои мудрые высказывания на английский для просвещения британских мальчиков. Я довольно жестоко приспособил проповедь восьмидесятилетнего старца для моих гнусных целей, прошел прослушивание и начал выступать в «Актерах» в обществе знаменитостей.

Клоп отнюдь не пришел в восторг: он глубоко и безнадежно вздохнул и произнес:

— Даже не драматический театр. Кабаре!

Этот презрительный приговор отнюдь не умалил моей радости от того, что я буду сам зарабатывать деньги, пусть всего пять фунтов в неделю, да и те нерегулярно, поскольку выступал только изредка. Мне было велено подготовить еще один монолог — и тут мне пришла в голову идея изобразить мадам Лизелотту Бетховен-Финк, стареющую австро-германскую певицу. Она пела отрывки из неизвестного Шуберта — не известные даже самому Шуберту. Эта толстенькая особа вечно говорила что-то не то: объясняя сложные семейные связи Шуберта, она хитровато опускала намазанные тушью веки и язвительно сообщала, что «в этой семье было немного кровомешания».

Мадам Лизелотта имела огромный успех и была отмечена тем признанием, которое критики обычно предназначают новичкам. Два ведущих театральных обозревателя, Эгейт и Браун, осыпали меня весьма причудливыми похвалами, однако дальше всех пошел Герберт Фарджон, в то время обозреватель «Тэтлера», сам писавший веселые сценарии для ревю. Он прямо написал, что Лизелотту вполне мог бы создать великий Эдмунд Кин, чтобы поразвлечь друзей.

Я от души наслаждался успехом, особенно потому, что мне удалось его достичь без всякой помощи Шекспира с его непонятными шутами. Мне даже не пришлось ходить с копьем в «Макбете» Лоренса Оливье в качестве статиста — этой чести удостоился кто-то из моих ровесников. Триумф стал еще более полным, когда я увидел, как отец с друзьями на цыпочках входят в зал перед самым началом моей сценки. Эгейт, Браун и Фарджон были первыми, кто оценил мои труды сугубо положительно — и это с тех пор, как я в шестилетнем возрасте поступил в школу. И вот теперь Клоп явно готов был смириться с водевилем, раз уж он заслужил отзывы, достойные драмы.

Мои выступления по-прежнему были нерегулярными: я получал скорее деньги на мелкие расходы, чем заработок, который позволил бы мне начать самостоятельную жизнь. Ради опыта я согласился выступать в театре «Эйлсбери» за два с половиной фунта в неделю. Этого было достаточно, чтобы заплатить за жилье, и еще оставались деньги, чтобы раз в неделю купить себе в баре шоколадный батончик с мятной начинкой.

Лондонцы начали понемногу приходить в себя от первого потрясения, вызванного началом войны. Хотя к этому времени уже начались бомбардировки, решимость британцев только укрепилась. Норман Маршалл, успешно руководивший небольшим театром «Гейт», где впервые в Англии были поставлены пьесы Стейнбека и Максвелла Андерсона, задумал сделать ревю. Меня пригласили на собеседование, и я впервые в жизни получил возможность выступать в лондонском Уэст-энде. Мое жалование заметно увеличилось, и, вдохновленный успехом, я принялся подыскивать себе квартиру. Что типично, я нашел крохотный пентхаус на Довер-стрит, в одном из центров традиционного британского лицемерия: днем тут обитали порядочные торговцы, ночью — непорядочные. В нормальной ситуации такая квартирка была бы недоступно дорогой, несмотря на то (или, может быть, именно потому) что ближайшей моей соседкой была знаменитая проститутка. Сейчас же за нее просили очень мало, и я схватился за нее так, словно это была выгоднейшая сделка. Мне и в голову не пришло, что ее застекленная крыша была плохой защитой от немецких бомбардировщиков и требовала сложной системы занавесок для затемнения.

Убранство этого жилища было просто отвратительным: у входа запыленная фигура псевдовенецианского мавра держала поднос со стеклянным виноградом, и по всему помещению, выдержанному в кроваво-красных тонах, словно конфетти были разбросаны безвкусные безделушки. Квартира принадлежала нервическому гомосексуалисту, который недавно покончил.с собой из-за несчастной любви, и его мать, заплаканная ноющая особа, порывалась ухаживать за мной со всей заботой, прежде предназначавшейся ее сыну. Боюсь, что я стал для нее большим разочарованием: хоть я и терпеливо выслушивал все рассказы о ее печальной судьбе, но не смог заменить ей то утешение, какое она находила в сыне.

Поначалу мое выступление в ревю было не таким удачным, как я надеялся: я написал новые сценки в расчете на то, чтобы выйти за прежние рамки, но при этом потерял ту небольшую аудиторию, которая была «моей». Это был урок, который мне приходилось затем получать снова и снова. Я уже не помню своего первоначального текста, что за образ я придумал. Знаю только, что почти сразу же заменил