О себе любимом - Питер Устинов

который принимал шиллинги или, во времена безденежья, пенсы. Густо пахло сыростью и кошками. Единственным преимуществом этого убогого жилья был сад — по-викториански мрачный лоскут редкой травы, где вся зелень казалась на несколько тонов темнее обычного, а сломанные решетки провисали под слоями прочно въевшейся пыли. Там же стояли разбитый шершавый стол с дыркой посредине (в счастливые времена в ней устанавливался зонт) и пара белых плетеных стульев с ножками разной длины и самоубийственной склонностью расплетаться. Не самое идеальное место для медового месяца. Но и время для медового месяца было не самое идеальное..

Начались массированные дневные налеты. Небо заполняли сотни самолетов. Апофеоз наступил одним погожим летним днем, когда к немцам присоединились деревянные самолеты итальянцев. Была поставлена цель уничтожить британскую авиацию. Мы сидели в саду и пили чай, ощущая себя почетными гостями, которые с отстраненным интересом монарших персон наблюдают драму, развертывающуюся над их головами. Там были пламя, шлейфы черного дыма, блеск металла на солнце, шум тысячи бормашин и даже парашюты, которые медленно относил в сторону ветер. И все же, как мы ни старались, нам не удавалось отождествить это зрелище со множеством человеческих трагедий. Благодаря кино звуки выстрелов всегда казались мне ненастоящими — даже когда стреляли в меня.

Ревю сошло со сцены, а отец начал совершать опасные поездки за границу. Мать переехала в деревню, где ей предстояло провести всю ее оставшуюся жизнь, за исключением одного недолгого периода в Лондоне. Мне начали предлагать роли в кино. Все началось с по-лудокументального фильма «Майн кампф — мои преступления». В нем я исполнял роль Ван дер Люббе, придурковатого голландца, обвиненного в поджоге рейхстага. Мне приклеили нос из воска, сделавший меня похожим на сифилитика, и прыщ на щеке,- из-за чего я выглядел еще более виноватым. Моим следующим фильмом была возмутительно короткая лента с названием «Привет, слава!», в которой я исполнил всего один монолог, а потом лез по усеянной звездами веревочной лестнице и махал рукой актрисе Джин Кент, та тоже карабкалась по лестнице и делала это более ловко, чем я. Как вы понимаете, мы символизировали собой множество молодых людей, которым предстоит оказаться на вершине славы.

Третьим был по-настоящему серьезный фильм «Самолет не вернулся на базу». Его ставил Майкл Пауэлл, а снималось там несколько самых хороших британских актеров. Мне предложили роль пастора-голландца, видимо, благодаря моей небританской внешности. То, что внешность у меня не голландская, было не важно, особенно в военное время. Моя коротенькая роль состояла в основном из латинских фраз. Голландских было меньше, а английских и вовсе мало.

Доброжелательные опытные актеры так часто предостерегали меня об опасностях «пережимания» роли, особенно на экране, что к моей первой серьезной роли в кино я подошел с невероятной осторожностью. Британия уже поставила в Голливуд целый батальон элегантно-сдержанных актеров, безупречных исполнителей школы Дю Морье: они, как я уже говорил, могли играть кого угодно — от обманутых мужей до щеголеватых шантажистов и от шефов Скотланд-Ярда до главарей бандитских организаций, — и их роли никоим образом не влияли на их исполнение. Одним из таких образцовых актеров был Хью Уильямс, одновременно героичный и чувственный, но всегда безупречно подтянутый и неизменно вежливый. Он настолько пристально наблюдал за тем, как я репетирую своего голландского пастора, что совсем меня смутил. В конце концов он подошел ко мне и с похвальной вежливостью осведомился:

— Извините, молодой человек, что именно вы собираетесь делать в этой сцене?

Я пытался найти слова, которые выразили бы мою преданность его исполнительской школе.

— Право, не знаю, мистер Уильямс, — проговорил я наконец и с надеждой добавил: — Я думал, что ничего не буду делать.

В его голосе и глазах появилась некая суровость.

— Ну уж нет, — сказал он. — Это я ничего не буду делать.

Я оказался перед серьезной проблемой. Раз мне запрещали браконьерствовать в ничегонеделании, надо было придумать, что же делать. В отчаянии я уцепился за то единственное, чем отличался от других персонажей, и стал почти невыносимо голландским, едва понимая то, что говорят мне окружающие, стараясь источать тот свет сострадания, который низшим чинам священничества рекомендуется носить как часть униформы.

Далее я стал автором текста в очень приблизительной киноверсии одной из наиболее легких книг Джона Бойнтона Пристли «Дайте людям петь», исполнив в ней же роль немолодого профессора из Чехословакии. И, наконец, я сыграл блестящего ученика нацистской шпионской школы в фарсе «Гусь — шаг вперед». В первый и чуть ли не последний раз в жизни я играл роль человека, который моложе меня.

Однако перед этим неожиданным обилием киноролей я пережил тощий период, который совпал с разгаром бомбежек. Все театры закрылись, за исключением знаменитой «Мельницы» (той самой, где изобрели неподвижную обнаженную фигуру, обойдя тем самым цензуру того времени). Ее гордый лозунг «Мы никогда не закрывались» понятен только в контексте воздушных налетов, и, похоже, обнаженная фигура ни разу не пошевелилась, даже при самых сильных бомбардировках. В то время цензоров боялись сильнее, чем немцев.

Герберт Фарджон снова стал моим благодетелем и спас меня, пригласив принять участие в дневном ревю, чтобы сделать для одетых то, что «Мельница» делала для обнаженных. Я исполнял Лизелотту Бетховен-Финк, скетч, в котором вывел трех режиссеров, с которыми работал, и еще несколько второстепенных ролей в чужих номерах.

Платили мне сущие гроши, однако выбора не было, и я соглашался. Был момент, когда, скорчившись в своем полуподвале в момент налета, мы скормили счетчику наш последний пенни — и пламя горелки погасло. Я заявил, что намерен принести в жертву свою гордость и сбегать за угол, чтобы взять у родителей взаймы несколько пенсов.

Слыша гуденье бомбардировщиков, Изольда взяла с меня слово, что я буду осторожен. Британцы построили уличные бомбоубежища, которые не спасали от прямого попадания, но защищали от гораздо более серьезной опасности — нашей собственной шрапнели, которая разлеталась во все стороны кусочками, напоминавшими модернистские скульптуры. Я рысцой отправился в путь. Наши противовоздушные батареи вели постоянный огонь, небо освещали прожектора, как на премьере в Голливуде. Внезапно пушки рявкнули особенно грозно, и я бросился в укрытие, успев заметить, что еще какая-то темная фигурка бежит туда же с противоположной стороны. Мы встретились в кромешной темноте где-то посреди этого сооружения. Это был мой отец: оказавшись без гроша, он решил принести в жертву свою гордость и занять у меня денег. Мы хохотали до слез, пока самолеты не улетели.

В январе 1942 года мне пришла повестка. Предварительно я навел