О себе любимом - Питер Устинов

всей силы. Только когда на берегу наступила тишина, он позволил себя увести. Это была либо ложная тревога, либо разведка боем, чтобы проверить наши силы. Мы не сделали ни единого выстрела. Желтая авиабомба и ящик с фосфорными гранатами остались на своих местах. Мы вернулись к своим соломенным тюфякам, сняли амуницию и улеглись досыпать остаток ночи.

Это оказалось невозможным. Издалека — несомненно, с гауптвахты — тоненькие и нежные как мелодия флейты, доносились звуки древней иудейской песни, наполнявшие собой летнюю ночь и бередящие душу посильнее канонады. На рассвете все затихло. Вскоре после этого поляка демобилизовали, чтобы он мог вернуться к своей портновской работе. С помощью Бога и пророков он взял дело в свои руки и убедил британскую армию, что он — не для нее, и поэтому она — не для него. И сделал это, не зная ни единого слова по-английски, исключительно благодаря песнопениям.

Спустя несколько месяцев, получив увольнение, я переходил через Пикадилли. И кто же мне встретился на островке безопасности этой оживленной улицы, как не герой той боевой тревоги! Он вел под руку пухленькую девицу с улыбкой до ушей. Она была на пару дюймов ниже его.

— Как дела? — спросил я по-немецки.

Он ответил мне по-английски.

— Эта жена. — Я кивнул. — Дела лючче. Шью военный мундира, — важно заявил он, сознавая, что наконец-то все его человеческие возможности используются ради победы.

Я был рад за него, и в то же время мне было грустно: он стал более обыкновенным. Никогда больше он не будет способен на столь наивный поступок. Он полностью вписался в новое общество и теперь старательно приобретал цвета окружающей среды. Вскоре ему предстояло усвоить ее предрассудки и бессмысленную болтовню.

Вскоре после этого происшествия нас вывели с прибрежного поста, сменив подразделениями другого полка. Мы прошли мимо наших насвистывающих сменщиков, и я подумал про себя: «И вот, будет на. то воля Божья, идет батальон смертников».

Теперь наша задача заключалась в том, чтобы попытаться отбить город Мейдстон у полка местной обороны и гражданского формирования из ветеранов и инвалидов, которые по замыслу командования должны были изматывать немцев в случае их высадки и удерживать ключевые позиции до подхода нормально вооруженных частей регулярной армии.

В данном случае нам была отведена роль немцев. Как только началось учение, я отделился от моей части и один двинулся к центру города, стучась в двери домов. Когда их открывали — это всегда делали мужчины в пижамах или женщины в ночных рубашках, поскольку еще не было шести утра — я объяснял им огромную важность проводимых учений, не рассказывая, на чьей стороне нахожусь я сам. Вспыхивая патриотизмом, добрые горожане Мейдстона мгновенно прощали мне, что я их так рано разбудил, и впускали меня к себе в дом, проводя на задний двор. Там я перелезал через ограду и стучал в соседний дом с черного хода. Те люди выпускали меня уже через свою парадную дверь, и я оказывался на другой улице. Осторожно осмотревшись, я стремительно перебегал ее и стучался в следующую парадную дверь, повторяя весь процесс. Для того чтобы проникнуть в центр города, мне понадобилось два часа.

И там я внезапно оказался перед штаб-квартирой местной обороны. Оттуда вышел желчный генерал; Я навел на него винтовку и выстрелил. Поскольку винтовка была не заряжена, она только щелкнула, чего не заметили ни сам генерал, ни стоящий рядом очень толстый лейтенант, который исполнял во время этих учений роль судьи и посредника. Поэтому я крикнул: «Бабах!» и вежливо сообщил генералу, что он убит.

Генерал был совершенно не готов к смерти и возмутился:

— Что за вздор? И вообще, кто вы такой?

Лейтенант оказался жутким заикой. Покраснев от усилий и смущения, он попытался сказать генералу, что он действительно м...., но это слово у него никак не выговаривалось.

Эта задержка с вердиктом окончательно вывела генерала из себя.

— Послушайте! — фыркнул он, — так не годится! Парень наводит на меня винтовку и говорит «бабах!». Откуда мне знать: может, он и стрелок-то никудышный! Может, меня даже не задело, так?

— Вы бы предпочли, чтобы я стрелял по-настоящему? — спросил я.

Генерал совершенно потерял голову.

— Да кто вас спрашивает? — угрожающе закричал он. — Мало вы тут навредили?

— М-м-мертвы! — выговорил наконец лейтенант.

— Не принимаю. Не принимаю, и все, слышали! От какого-то лейтенантишки!

Теперь уже рассердился лейтенант.

— Я оф... оф... оф... а! Оф...

— А мне плевать! — кипел генерал. — Я поехал проверять передовые позиции и хотел бы посмотреть, кто меня остановит!

— Sie sind tod! — крикнул я.

Генерал повернулся ко мне: в нем впервые зародились подозрения:

— Что вы сказали?

— Sie sind tod, Herr General!

— Это что, на каком-то иностранном? — спросил генерал, словно нащупал нечто важное.

— Ich bin Deutscher.

— Немец, вот как! — сказал генерал, прищуриваясь.

— Оф.. .фициальный посредник уч.. .уч... — заявлял лейтенант.

В эту секунду из штаб-квартиры вышло еще несколько. ополченцев.

— Я взял в плен немца! — закричал генерал. — Посадите его под замок!

Тут он отпихнул лейтенанта, залез в автомобиль и приказал водителю быстро покинуть место своего недавнего позора.

Посредник кипел от бессильного гнева.

— Яс... с... — шипел он.

— И я, сэр, — успел я сказать, пока меня уводили.

Майор ополчения прочел все письма, оказавшиеся у меня в карманах, а потом начал допрос.

Я упорно отвечал только по-немецки.

Майор раздражался все сильнее.

— Послушай, если ты не возьмешься за ум и не начнешь отвечать нормально, я подам рапорт командованию!

— Dass ist mir egal, — прохрипел я, выражая свое полное презрение к его угрозам.

— Так это твое последнее слово? — злобно спросил он.

— Heil Hitler! — крикнул я.

— Ну, ладно же.

Они заперли меня в оружейном.складе.

Я схватил автомат, взломал дверь, перевернул штабной стол, измазал чернилами карты и планы местного командования, и только потом меня скрутила толпа престарелых джентльменов. Не желая им вреда, я позволил посадить меня в пустой чулан. Они ужасно разозлились, и у меня создалось впечатление, что границы между реальностью и выдумкой несколько стерлись. Некоторые из них смотрели на меня так, словно я и правда был нацистом.

В середине дня приехал полковник, командир моего батальона. Он редко поднимал голос выше шепота, а голова у него высовывалась из мундира под таким странным