О себе любимом - Питер Устинов

В конце концов я откровенно заявил ему, что номеру 6411623 трудно принимать похвалы за пьесу, написанную Устиновым.

— Это все говно, — ответил офицер. — Если бы я следовал правилам этого идиотского заведения, то давно бы уже с катушек съехал. Мне положено сидеть и наблюдать за тем, как вы едите горошек. Я уже полгода не смотрю, кто как ест. Даю проходной балл всем — из принципа.

Меня сильно ободрило то, что застольный тест пройден успешно. Однако с более сложными испытаниями у меня возникли проблемы. После ленча нам было положено с пятиминутными интервалами заползать в какую-то дыру, ведущую в подземелье, и в кромешной тьме ползти куда-то целую вечность, пока не найдем выход. Это явно было испытанием стойкости — и весьма неприятным испытанием. Через пять минут после исчезновения предыдущего кандидата меня запустили внутрь, и я медленно двинулся вперед на четвереньках. Меня донимали непрошеные фантазии: я задохнусь, меня похоронят заживо, а что будет, если я потеряю сознание? Наконец я заметил вдали слабый свет, на секунду приостановился и заставил себя спокойно обдумать увиденное. Было бы очень по-армейски, если бы далекое отверстие оказалось перекрыто решеткой, так что обратно пришлось бы пятиться задом, отчаянно отыскивая поворот. Они на все готовы, чтобы осложнить людям жизнь. Не разумнее ли осмотреть все стороны туннеля сейчас^ прежде чем двигаться вперед? И действительно — моя левая рука не нащупала стены. Я повернул налево. Теперь меня снова начали мучить страхи: может, я оказался в ответвлении туннеля, которое проложили ненаблюдательные твари, не заметившие света? Однако казалось более вероятным, что армия накажет бездумно бдительных, а не благоразумно близоруких, так что я пополз дальше. Внезапно вдали снова появился свет. Это опять-таки было в армейском духе: ваш дух пытаются сломить, заставив совершить одну и ту же ошибку дважды. На этот раз можно было повернуть направо. Я во второй раз погрузился во тьму.

Все мои сомнения развеялись, когда моя голова уткнулась в измазанные грязью брюки предыдущего кандидата, а мои руки уперлись в его тяжелые башмаки. Кончено: он потерял время, стремясь к свету, словно мотылек, а потом пятился, пытаясь найти выход из ловушки.

—Один раз или два? — спросил я.

— Два, — проворчал он.

— И что тебе помешало вылезти?

— Блядские решетки толщиной в руку.

Мы оба вылезли из последней дыры. При виде моего предшественника офицер заулыбался, но стоило ему заметить меня, как его улыбка погасла.

— Кто вам проговорился? — спросил он.

— Никто, сэр, — ответил я.

— Эй, давайте не будем, — угрожающе сказал он. — Кто-то наверняка вам проговорился. Вы не могли самостоятельно наверстать пять минут и догнать предыдущего. Я так и так все узнаю.

Было очевидно, что моя предусмотрительность обернется против меня. Мой предшественник имел больше шансов стать офицером, потому что выказал должное уважение к армии, попав в ее ловушки. В конце концов ловушки делают именно для того, чтобы в них попадали, и попытки их избежать демонстрируют нежелание принимать корпоративный дух. Их можно истолковать даже как лень и симулянство.

Далее последовало еще несколько прискорбных эпизодов вроде этого, а завершил все мой визит к психиатру.

На экран проецировали картинки, которые производили несколько тревожное впечатление, и нам дали три минуты на то, чтобы составить короткий рассказ на основе увиденного.

На одном рисунке какой-то оборванец спускался на веревке с зубчатой стены. Это было очень похоже на один из «Ужасов войны» Гойи. Я хитроумно составил рассказ так, чтобы он понравился знающему экзаменатору.

«Вероятно, — написал я, — испанский повстанец находился в заключении в Сарагосе во время Пиренейской войны. И сейчас он совершает побег с важными сведениями от генерала Палафокса для наступающих войск сэра Артура Уэлсли».

Я решил, что такое фантастическое объяснение рисунка не может не произвести должного впечатления. Уэлсли еще не был Веллингтоном, а британские войска наступали, что не могло не понравиться. Мои труды пропали даром. Я опять недооценил таинственной работы английского ума.

Я вошел в кабинет, где сидел поджидавший меня психиатр, огромный косматый джентльмен с грязновато-седой шевелюрой и с тем просветленным выражением лица, какое бывает у священников на мирных демонстрациях. Он делал вид, будто разбирает мой замысловатый почерк, а потом отогнул первую страницу так, что она свесилась из его руки. Я опознал свой любимый опус. Мое изящно-литературное «вероятно», было трижды подчеркнуто красным карандашом, а на полях стояло одно-единственное слово: «Нерешителен».

Я почувствовал, что краснею. Было ясно, что он составил обо мне мнение, даже не оторвав взгляда от страницы. Я отплатил ему той же монетой. Он дал обо мне плохое заключение. Вернувшись в Лондон, я дал о нем еще более дурной отзыв. Меня не сделали офицером. Как я узнал, его сняли с работы. Так закончился самый бесплодный из всех бесплодных дней, проведенных мною в армии.

Тут мне самое время прервать повествование, чтобы объяснить: я отнюдь не жалуюсь на проявленную ко мне несправедливость. Справедливости в армии не место. Я на нее никогда не рассчитывал, и поэтому не был разочарован ее отсутствием. А что до офицерского звания, то, честно говоря, мне было совершенно наплевать, получу я его или нет. Конечно, стань я тогда офицером (или после встречи у метро — шпионом), я приложил бы все силы, чтобы выполнять свое дело как можно лучше. Но сейчас мне хочется вспомнить, с какой именно формулировкой меня отправили с комиссии по отбору офицерских кадров. «Этому человеку ни в коем случае нельзя доверять командовать другими». Я улыбаюсь, вспоминая сейчас эти слова, как улыбался и тогда, когда прочел их впервые. Они очень живо напомнили мне мою любимую школьную характеристику: «Проявляет немалую оригинальность, которую следует обуздать любой ценой».

Точно то же самое происходило в школе, когда меня попросили назвать величайшего композитора. Я написал «Бах», и мне сказали, что я ответил неправильно, потому что в то время величайшим композитором считался Бетховен. Я пробурчал себе под нос, что на мой вкус Моцарт гораздо лучше Бетховена, и меня заставили сто раз написать фразу «Бетховен — величайший композитор всех времен». Странно, что после такого знакомства с этим гением я еще могу без отвращения слушать его «Героическую». А когда в тесте на эрудицию надо было назвать русского композитора (правильным ответом, естественно, был Чайковский), я написал «Римский-Корсаков», и меня перед всей школой отчитали за то, что я выпендриваюсь.

Короче,