О себе любимом - Питер Устинов

армию нельзя назвать хорошей школой, однако для некоторых людей плохое образование подходит больше всего. И я навсегда буду ей благодарен за то, чему она меня научила. Что же до войны с ее чудовищными жертвами... Они не просто бесчисленны — они неисчислимы. Мы не можем их осознать и не можем их оплакать, как не можем оплакивать тысячи жертв, погибших в автомобильных катастрофах. В Средние века жизнь ценилась дешево. С тех пор она еще подешевела. Наша культура и заодно с ней наша гуманность подвергаются проверке только в некоторых битвах за некоторые жизни.

Я не пессимист, напротив. Я — оптимист, нераскаявшийся и воинствующий. Но чтобы не быть дураком, оптимист должен сознавать, каким печальным может быть наш мир. Только пессимист каждый день открывает это для себя заново. Мы уже дважды воевали за то, чтобы в мире больше не было войн. В 1976 году страны всего мира выделили на поддержку голодающим детям столько же денег, сколько каждые два часа затрачивали на вооружение. Разве нормальный человек может быть пессимистом? Это роскошь, которую можно было себе позволить только в лучшие времена.

10

Я присоединился к полковнику Найвену и майору Эмблеру, работавшим в отеле «Ритц». Картину, уже утвержденную армейскими властями, должна была снимать студия «Два города», возглавлял которую Филиппо дель Гвидичи.

Мой статус по-прежнему оставался неопределенным. Легко набрать группу из офицеров и дать им некое задание, а вот ввести в такую группу рядового практически немыслимо. Во времена Ватерлоо такой аномалии не было места, не было ей места и сейчас, поскольку с тех пор мышление военных мало изменилось. Единственное оправдание длительного контакта рядового с офицером — это служба в качестве слуги офицера, то есть денщика. И меня сделали денщиком Дэвида Найвена. Громко мне было приказано следить, чтобы его ремень и сапоги всегда блестели, а шепотом — помочь сделать фильм, который был бы не хуже «Нового жребия».

С моей точки зрения работа в «Ритце» имела несколько преимуществ. Благодаря заступничеству Найвена мне было разрешено не тащиться через весь Лондон на рассвете, чтобы строем пройти на завтрак. Кроме того, я получил придуманный Найвеном пропуск, в котором военной полиции, если бы она меня схватила, сообщалось, что «В ходе выполнения задания предъявитель сего может ходить куда угодно и делать что угодно по своему усмотрению». Как-то около театра «Ипподром» меня остановил военный патруль и потребовал предъявить пропуск. Когда он прочел, что там было написано, у него отвисла челюсть, и он спросил меня: «Где это ты такой заполучил?». Я ответил, что такие пропуска выписывают крайне редко, но зато на них к тому же стоит автограф Дэвида Найвена. Он послал меня так далеко и красноречиво, что даже в наше вольное время я стесняюсь его процитировать. Однако это показывает, как сильно он мне позавидовал.

Работа в «Ритце» была сопряжена с одним серьезным недостатком. Все мои знаменитые коллеги до войны успели составить кое-какие капиталы, и поэтому у них водились деньги. Я ничего сделать не успел. И вот, работая над сценарием, они звонили в ресторан и заказывали на всех выпивку. Мое смущение увеличивалось с каждой рюмкой, поскольку я был совершенно не способен на ответный жест — в тех редких случаях, когда я все-таки вызывал официанта и приказывал подать всем еще выпить (надеюсь, так же небрежно, как остальные), мне приходилось тратить на это десятидневное жалование.

Дома у меня была одна-единственная ценная вещь, приобретенная по легкомыслию. Это была «обнаженная» Дерена. Я отнес ее в магазин, где мне сказали, что она «не на уровне», что этот Дерен «не очень хорош», и предложили шестьдесят фунтов. Я подсчитал, что с помощью этой суммы смогу хотя бы два месяца ответно угощать моих коллег-офицеров.

Спустя много лет после окончания войны Дэвид Найвен пригласил меня на обед. И там, на стене я изумленно увидел моего Дерена. Я поинтересовался, откуда у него эта картина.

— Это чуть ли не самая выгодная покупка за всю мою жизнь, —ответил он. — Помнишь, мы все работали в «Ритце»?

Я почувствовал, что бледнею.

— Так вот, я купил его у антиквара за шестьдесят пять фунтов.

Чуть раньше, еще числясь в пехоте, мне поручили написать для небольшой лондонской галереи текст к каталогу выставки портрета. В нем должно было говориться о человеческом лице. Гонорар пять фунтов. Когда я принес им свой текст, составленный на полу казармы при тусклом свете фонарика с севшей батарейкой, владелец галереи сказал, что он закрывается и не в состоянии заплатить пять фунтов. Увидев, как сильно я расстроился, он добавил, что может только дать мне одну из картин своей галереи. Я взял, но был настолько зол, что даже не пожелал ее рассмотреть. Только в 1965 году, когда я начал строить себе шале в Швейцарии, то разобрал все свои старые вещи, чтобы выяснить, что же у меня есть. Обнаружил эту картину и впервые на нее посмотрел. Оказалось, что это большая акварель Кокошки.

Да, несправедливость далеко не всегда направлена против нас. Мне искренне жаль тех торговцев: в обоих случаях они продешевили.

Работа над фильмом продвигалась, и нам определили военных советников, которые обладали достаточно высокими чинами, чтобы доставать все необходимое, но чья помощь на фронтах не требовалась. Из-за этого мы все время сталкивались с офицерами, временно попавшими в опалу из-за того, что поругались с Монтгомери. Таких оказалось немало. Первый сразу же внушил к себе глубокое доверие. У него были аккуратные черные усики и честные карие глаза, а в руке внушительный кожаный портфель. Я решил, что в нем полно секретных документов, но когда консультант в конце концов его открыл, там оказалось полным-полно трубочного табака. Другими словами, он набивал себе трубку прямо из портфеля. Извиняющимся тоном он сказал, что уже довольно давно не имел дела с действительной службой.

— Один офицер, — сказал Эрик Эмблер, заглядывая в сценарий, — ведет своих людей мимо тесного построения, готовящегося атаковать неприятеля. Внезапно раздаются выстрелы. Что сделает офицер?

Сощурив глаза, офицер раскурил трубку, чтобы получше сосредоточиться.

— Что он сделает... что сделает, — бормотал он. — Господи, я уже так давно... гм... офицер... тесное построение. .. неприятель... выстрелы... что же он сделает?..

Почувствовав, что его размышления опасно затягиваются, я нервно спросил:

— Прикажет им остановиться?

Офицер мгновенно просиял.

— Ну, конечно! Правильно! Что еще он может сделать? Он прикажет им остановиться, — воскликнул он. Мы