О себе любимом - Питер Устинов

углом, что можно было без труда прочитать имя портного на ярлыке за воротом. Он походил на странную, растерянную доисторическую черепаху, и меня не оставляло чувство, что если нам придется вступить в настоящий бой в обществе этого джентльмена, он в трудный момент вполне способен спрятаться внутри мундира и не вылезать оттуда, пока буря не закончится.

— Что все это значит? — едва слышно спросил он.

Я изложил свою версию происшедшего.

— Понимаю,—пробормотал он. — Но надо ли было сбивать всех с толку и говорить по-немецки?

— Случись немцам высадиться в Мейдстоне, они будут сбивать всех с толку именно таким образом, сэр, — позволил себе заметить я.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — ответил он, — однако считаю такую возможность крайне маловероятной. А как по-вашему?

Я был немного удивлен тем, что он меня спрашивает, но решился предположить, Что если вероятности высадки немцев в Мейдстоне не существует, то мы все даром тратим время.

— Конечно, конечно, — рассеянно согласился он, а потом слабо улыбнулся. — Высшая оценка.

Уже у выхода он вдруг приостановился.

— Вы ведь из моей части, да?

— Я же в форме, сэр, — напомнил я ему.

— Да-да. Мне просто подумалось: вдруг вы из ополчения. Но тогда вам не было смысла говорить по-немецки.

Бормоча себе под нос дальнейшие доводы в пользу этого мнения, он вышел и договорился о моем освобождении, посоветовав всем без исключения ополченцам изучать немецкий, чтобы знать, как разговаривать с упрямыми немецкими военнопленными, если, конечно, у немцев хватит нахальства появиться в Мейдстоне.

Примерно в это время в британской армии произошли перемены. С одной стороны, там не желали отказываться от удивительно абстрактного подхода к делу, которое было характерно для многих офицеров (считалось, что именно такой подход обеспечил множество прошлых побед). В то же время нарастало раздражение из-за бесконечного отступления под натиском немцев и японцев, которые, похоже, привнесли в боевые действия нечто новое. Результаты этих размышлений в верхах оказались многообразными, но неизменно крайне неприятными. Было решено, что из пепла брошенных складов и выгоревших укреплений, подобно птице Феникс защитного цвета, восстанет новый, более агрессивный боец. Нас заставляли бегать босиком по галечному берегу «для укрепления ног». При этом рядом с нами бежали обутые в сапоги старшины, призывая не обращать внимания на острые камни, осколки стекла и высохшие водоросли. Потом были полигоны, обычно бывшие площадки для гольфа, на которых имитировались боевые условия с присущим им идиотизмом. В кустах затаивались офицеры с банками крови животных; ею они пытались нас обрызгать — нам объяснили, что таким образом человек привыкает к виду крови. Эти засады было легко обойти, потому что офицеры маскироваться не умели, да и не слишком верили в психологическую верность поставленной им задачи. Над нашими головами стреляли из пулеметов, чтобы мы привыкли полагаться на огневое прикрытие. Однако бежавшего рядом со мной солдата застрелили. По халатности пулеметы были установлены на песке, и во время стрельбы они начали уходить в грунт, в результате чего получился не огонь поверх наших голов, а огонь по нам. Может, это тоже способствовало тому, что офицеры с банками крови не высовывались.

Мы разъезжали на грузовиках по графствам Суррей, Сассекс, Мидлсекс и Кент, демонстрируя новый способ победить немцев. Я пробежал сотни миль, неся информацию, которую потом не в силах был передать. Потом многие годы, пока не проложили новых дорог, я узнавал каждую изгородь как укрытие, за которым я пытался отдышаться. При этом я смотрел на расплывавшуюся в глазах траву, лишь бы не смотреть на капрала, который тучей нависал над моим хрипящим телом:

Передавай донесение, так тебя и растак!

Я узнавал каждую горку как препятствие, которое мне надо было преодолеть пригнувшись, чтобы не быть такой большой мишенью. Я узнавал каждую канаву как жадную пасть, пытавшуюся схватить меня за ногу. У Данте был свой ад, у меня — свой.

Но мне предстояло усвоить еще один урок.

Когда мне пришел вызов в группу Кэрола Рида в Шотландии, чтобы сделать сценарий для фильма об общевойсковых операциях, меня отвели к полковнику. Он смутно припомнил, что где-то уже со мной встречался: в Сингапуре, Куала-Лумпуре, Мейдстоне...

— Вы ведь не хотите от нас уходить?

— Хочу, сэр.

— Как странно.

Он сообщил мне, что я могу отбыть на следующий день после обеда. А утром у нас проходили стрельбы. Я был так опьянен мыслью о том, что вот-вот прощусь с этим сумасшедшим подразделением, что стрелял, словно шериф в вестерне: быстро, яростно и бездумно. Когда проверили мою мишень, то оказалось, что я вогнал все десять пуль в одно отверстие. Центр мишени просто разнесло. Полковник вывесил мою мишень на доске объявлений, мой перевод отменили — и я поехал на курсы снайперов. У Британии теперь были не только Боевые Учения, но и свой Соколиный Глаз. Единственная проблема заключалась в том, что каким бы метким стрелком я ни был, на позицию, откуда я мог бы сеять разрушения, меня надо было затаскивать целому отделению. Спустя несколько дней я все-таки уехал в Шотландию.

И вот урок, который я усвоил в армии: если хочешь сделать что-то плохо, то надо трудиться так усердно, как будто хочешь это сделать хорошо.

9

Официально я по-прежнему числился в своем прежнем полку, но был прикомандирован к Управлению военной психиатрической службы. Только сумасшедший и увидел бы какие-то реальные перемены в моем положении. Я доехал до Глазго поездом, и там интендантская служба поместила меня на ночь в огромный склад, который был набит матрасами почти до потолка. Между верхним матрасом и потолком едва-едва можно было протиснуться человеку. Всю ночь мне снились танки и подводные лодки: я получил такую дозу клаустрофобии, которой могло бы хватить на всю оставшуюся жизнь. Следующим утром я отправился в Трун.

Именно там, на фоне симпатичного, но несколько рассерженного полупустого приморского городка с удивительно крикливой колонией чаек я впервые познакомился с Кэролом Ридом и Эриком Эмблером. Кэрол имел звание капитана и держался так, словно война — это великолепная фантазия Ивлина Во. Он был склонен впадать в ужасно милую и удивительно невоенную мечтательность, и весь он был переполнен нежным озорством. Напротив, Эрик был майором артиллерии и наподобие юного Наполеона отрывисто бросал что-то насчет траекторий и баллистики. Он производил впечатление человека раздражительного и тщеславного — впечатление совершенно ложное, потому что стоило ему в силу обстоятельств разлучиться