О себе любимом - Питер Устинов

со своими игрушками, как он превращался в человека удивительно любезного и внимательного. Должен признаться, что я был болезненно чувствителен к тому, как меняет людей мундир — ведь я смотрел на всю эту головокружительную иерархию с самой нижней ступеньки. Поскольку в нашей группе один я не имел офицерского звания, то стал жертвой престарелого гримера из крошечной киностудии, который носил звание лейтенанта и мундир, увешанный медалями войны 1914 года. Этот человек, совершенно тихий в мирное время и неплохой по тогдашним меркам специалист своего дела, каждую пятницу получал служебный автомобиль и увозил меня в заброшенный пансионат, ключи от которого он позаимствовал. Там я дожидался у двери, пока он раскладывал свой реквизит. Подготовившись, он давал мне сигнал, словно мы играли в прятки. Я стучался в дверь.

— Входи! — командовал он.

Я открывал дверь комнаты, где он величественно восседал во главе обеденного стола. Перед ним стояла жестяная коробка. Мне следовало подойти к нему, печатая шаг, отдать честь, расписаться в ведомости, положить жалкие гроши в карман, снова отдать честь и промаршировать за дверь. Там я снова должен был дожидаться, пока он собирал реквизит (и, возможно, собирался с мыслями). В конце концов он появлялся, так и светясь от удовлетворения, и мы возвращались на работу все в том же автомобиле. По дороге он услаждал меня рассказами о великих днях получки в прошлом, в Галлиполи и на пути в Мандалей.

Чуть ли не первым делом Кэрол взял интервью у одного полковника, который прославился как бесстрашный командир в нескольких опасных вылазках на отвесных утесах и в скалистых мысах.

— Можно ли задать вам довольно щекотливый вопрос, — спросил Кэрол, буквально излучая подобострастную вежливость. — Каковы были потери во время ваших десантных операций?

— Да нет, — ответил полковник. — Это чертовски хороший вопрос. Давно пора его задать. — Он на секунду задумался, опустив веки, так что его седые ресницы зашевелились на фоне зрачков, напоминая лапки сороконожки. — Конечно, вы должны понимать, что большинство потерь наносит не огонь фрицев, а наше собственное огневое прикрытие. — Остальные изумленно переглянулись, но после тех боевых учений для меня это открытием не было. — Восемьдесят процентов, — проговорил наконец полковник, и тут же рассудительным тоном добавил, — но чтобы не пугать людей, скажем семьдесят.

Мы практически ничего не успели сделать: прошла знаменитая операция под Дьеппом, которая заставила военных коренным образом пересмотреть все принципы высадки. Стало понятно, что какой бы фильм мы ни выпустили, он устареет прежде, чем окажется на экранах. Нас отправили обратно, но я еще успел принять участие в местном конкурсе талантов, который проходил в театре Труна. Моим главным соперником был одиннадцатилетний паренек в шотландской юбке, который наивно и совершенно фальшиво спел «Энни Лори». Его явно ожидало большое будущее в области атональной и додекафонической музыки. В данном случае его подвело то, что он сглупил, выбрав мелодию, которую все знают. Я добился успеха, сымпровизировав кантату Баха, исполнив все вокальные и инструментальные партии. Первый приз равнялся десяти шиллингам, которые я принял с благодарностью. При этом я говорил с ядреным шотландским акцентом, на тот случай, если кто-то усомнится в том, что я местный талант. Мне всегда было немного стыдно, что я лишил того немузыкального ребенка десяти шиллингов. В свое оправдание я могу сказать только, что в тот момент (не в первый и далеко не в последний раз в жизни) я сидел без гроша.

В Лондоне, встретившись с военными психиатрами, мы обсудили, как нам избежать возвращения в свои части. Эта угроза была особенно серьезной для Кэрола Рида, поскольку он не был приписан ни к какой части и получил звание капитана специально чтобы возглавить эту работу. Его вообще могли отправить куда угодно. Надо сказать, что офицер из него вышел даже более неудачный, чем из меня рядовой. Он носил форму с величайшим шиком, но, видимо после режиссуры в каких-то исторических фильмах, у него возникла привычка приподнимать шляпу, когда ему отдают честь. Я смертельно боялся, что меня отправят назад в полк и мысленно представлял себе реакцию полковника. «А, вот и вы! Так... Откуда?.. Из Дар-эс-Салама... из карцера... из Мейдстона?». Отчаяние придало мне красноречия. Я предложил создать фильм специально для новобранцев, в котором с помощью мягкого юмора будет создан некий мостик между гражданской и военной жизнью.

Поскольку ни психиатры, ни Кэрол Рид никогда не были рядовыми, они выслушали меня с пугающим уважением, к которому я совершенно не привык. Эрик, который служил в артиллерии, согласился, что такой фильм был бы полезен, поскольку в современном мире непозволительно воспринимать исполнение патриотического долга как наказание.

6 октября 1942 года в одном из лондонских театров прошла премьера «Дома раскаяния» — той самой пьесы, которую так похвалил Эгейт. Ее прекрасно поставил Алек Клюнс, а отзывы она получила такие, каких больше на мою долю не выпадало. Заголовок в «Дейли Мейл» смело провозглашал: «Лучшая пьеса военных лет». Журналисты загнали меня в Гайд-парк и сфотографировали, как я обнимаю Изольду и улыбаюсь. Кроме того, пьесу напечатали, так что я имел удовольствие увидеть свои слова в типографском шрифте. Пьесу я посвятил Герберту Фарджону. Я получил признание, и это добило психиатров: они решили, что фильм для новобранцев снимать стоит.

По соображениям административного характера меня прикомандировали к Управлению кинематографии британской армии — подразделения, состоявшего из киношников, притворявшихся солдатами. Квазивоенная атмосфера отнюдь не способствовала творчеству, а солдаты из нас получались негодные, поскольку в прошлом все мы были артистами и техническими работниками, которых связывали общие интересы и привычка к свободе. Несмотря на разрешение ночевать дома, мне еще затемно приходилось добираться через весь Лондон, чтобы со столовым прибором в руках прошагать в кафе-молочную на завтрак. Раз в неделю мне надо было всю ночь стоять в карауле в парке Уэмбли, на тот случай если немцы попытаются захватить наши фильмы.

Конечно, мое существование все равно было гораздо более приятным, чем прежде, однако и оно изобиловало административной дурью, единственной целью которой было помешать хорошо работать. Однако я научился хитрить. Лондон был настоящим кошмаром для рядового: каждые пару шагов вам попадался кто-нибудь, кому следовало отдать честь. Поскольку единственная шинель, которая оказалась достаточно широка в плечах, чтобы я мог ее натянуть, доходила до самой земли, я надевал ее даже тогда, когда погодные условия этого не требовали. Свой форменный берет я заколол изнутри булавкой так, чтобы кокарда полка оказалась внутри складки. Я не