Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения - Елена Щапова-де Карли

Все поглощают

Умею ходить по воде

Не горю в огне

Немного летаю

Кидали в клетку ко львам

Но они выкинули обратно

Экая абракадабра

У машины времени истерика

Машина времени поломалась

А я осталась девятнадцатилетней девочкой

С личиной мертвого яблочка.

Мной забеременели в Афганистане в тысяча девятьсот… Черт, всегда путаюсь с цифрами, словно я — не дочь физика и электроника, но, знайте, — математика, а не что-либо другое, была моим слабым местом.

Моя мать пробовала родить меня три дня.

— Если не родишь через десять минут, — сказал доктор, — то все будет кончено.

Я родилась мертвой, но в рубашке.

У нас была дача, еще оставленная моим дедом, и на даче был луковый луг. Гости из города делали массу комплиментов по этому поводу моей маме. Мой прадед, хотя и был алкоголик, но — предводитель московского дворянства. У меня было две бабки, когда они ругались, то одна (высоченная староверка) называла другую кривоногой полячкой. Тогда кривоногая полячка поднимала юбку чуть выше приличия и говорила, что с этими ногами она с губернатором открывала балы.

Меня же больше интересовали рассказы отца про Сталина, и особенно запомнилось кресло в его кабинете. Огромное, кожаное, с тысячью ящичков из подлокотников — оно мне снилось ночами.

В тысяча девятьсот… — опять точно не помню, но, по фотографиям, у нас была странная елка, сплошь увешанная свежеубитыми фазанами и голубями, жареными цыплятами в серебряной фольге, корзиночками с салатами, пирожками с капустой и с мясом, мандаринами, грушами, бананами. Пикой была, конечно, головка свежего лука, а под елкой лежали два молодых зажаренных поросенка, три бадейки с черной и красной икрой и я, голенькая, но веселая.

Счастливое детство дочери заядлого охотника и дочери фабриканта Громова.

— Это была наша фабрика, — с тихой грустью сообщила моя сестра, когда мы проходили мимо «Красного треугольника».

С детства страдала бронхиальной астмой. Врачи говорили, что немного коньяку не повредит, чтобы предотвратить приступ. Так я начала пить. В церкви, куда меня приводила бабушка, я причащалась кагором по три раза, за что однажды священник по-христиански меня пожурил.

Стихи начала писать с семи лет с горя и спьяну, ко всему прочему, во время приступов меня всегда кололи какими-то уколами, от которых становилось так хорошо, что я раз и навсегда поняла: удовольствие можно получить только через страдание.

Обожаю писать о детстве, кисти рук у меня до сих пор остались, как у ребенка. Признаю, я инфантильна, злодейски сентиментальна и люблю часами лежать в ванной.

— Авантюрна ли я?

— Да!

— Романтична ли я?

— Думаю, что я — последний романтик нашего времени.

— Есть ли у меня душа?

— Критик Лимонов сказал, что души у меня нет, как, впрочем, нет и сердца.

Я разрыдалась и пошла к врачу. Доктор подтвердил, что у меня нет души и сердца. Выписал таблетки, попросил зайти через неделю. Через неделю выяснилось, что у меня также нет печени, почек, есть одно легкое, но в таком состоянии, что лучше и его удалить. Анализ крови ничего не показал, так как ее у меня тоже не оказалось. Зато нашлось какое-то яйцо. После чего я выписала чек на шестьсот долларов, зная наверняка, что денег на моем банковском счету нет.

— Есть ли в моих стихах пошлость?

— Немного пошлости в русских стихах необходимо.

Я люблю слово «декадент». «Революция» — тоже ничего, но в ней всегда выигрывают мерзавцы.

Я — не плагиатор, не авиатор, не гладиатор. Я жила в Москве, потом в Нью-Йорке, в Париже, теперь я живу в Риме. Я говорю на шести языках: на языке кошек, на языке коз, на языке мух, на языке паети, на языке сумасшедших и на английском языке.

У меня есть сестра с пышной грудью, питон Алеша, игуана Таня и крокодил Эдик.

У меня также есть личный убийца, готовый убить меня в любую минуту, личная зубная щетка и личная столовая салфетка с инициалами Е.С. Я рассеянна, люблю нюхать воздух. Мой любимый актер — Елена Щапова де Карли. И тут же — цирковой марш: «Вам Бам-Бам-Ба…», — и я лечу над миллионами зрителей.

Я никого не расстреливаю, никого не убиваю, никого не осуждаю. Я просто летаю и смотрю.

Смотрю, как мой папа расплачивается по счету в полуоткрытом ресторане в городе Анапа во время землетрясения. Я вижу, как слоновое копыто колонны медленно поползло в мою сторону. Я вижу папину руку, которая удивительно просто как бы отодвигает колонну назад, я слышу истеричные вопли женщин и детей, и я вижу глаза официанта. Нельзя понять, что больше пересиливает — ужас или изумление. Его рука с подсвечником и полусгоревшей свечой дрожит, он хочет бежать, но мой отец хочет заплатить по счету. Анапский официант, может быть, был солдатом, а мой отец — полковником. Я оглядываю пустынное помещение ресторана, я вижу вздрагивающие столы и непаникующую дорожку лунного света.

Мне четырнадцать лет, я выпила слишком много вина и мне хочется спать. Сто лет спустя я доказала, что жизнь на Марсе существует. Я слетала туда-обратно, выпила лунной воды и стала светиться изнутри.

Я жила в Москве и писала стихи. (Как странно все это звучит о самой себе, будто я умерла!) У меня были друзья, с которыми я совсем не переписываюсь. У меня были мама и папа, иногда я слышу их странные голоса.

Перед самым моим отъездом у меня появился крестный сын Кирилл. Когда после крещения мы его вынесли из церкви, то вдруг подлетел голубь и сел на голову крестного отца (он в это время держал на руках Кирилла). Все согласились, что это — знамение. А когда в церкви я спросила мать моей подруги, отчего ее внук так плачет, то она ответила: «Да как же не плакать, милая, за грехи родителей и плачет. Посмотри, кто отец-то! Жид! А мать?!». — Она махнула рукой и пальцами нарисовала себе усы из слез…

Иногда по ночам я гоняю призраков своего прошлого, и все они говорят одно и то же: «А помнишь? А помнишь?..»

Прощай, немытая Россия! Я ничего не хочу помнить, прощайте, прощайте!

По приезде в Нью-Йорк я узнала, что у нас в Америке было тридцать восемь президентов…

Безотносительно к истории я сделала секс-чендж. То есть, я превратилась в привлекательного мальчика, одетого в женское платье…

Пока мой