Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

После бегства из дома она утратила со своими родственниками почти всякую связь; Елизавета Варламовна прокляла ее в гневе и долго потом не могла простить. Встретились они уже в Москве – и ненадолго. В 1925 году, после многих мытарств, бабушка и тетя получили наконец долгожданную визу; выехали во Францию и остались в этой стране навсегда.

Я родился через год после их отъезда. Самые ранние мои младенческие воспоминания связаны сначала с Финляндией, а затем с Москвой, но тут все непрочно и зыбко. Образ матери предстает мне как бы в тумане, а затем и вовсе тускнеет, удаляется, гаснет… Она ушла, бросила нас – как я уже говорил – в начале тридцатых годов. И именно после этого отец женился на Ксене и переехал с нами в Кратово.

Вот я закрываю глаза, и опять мне видится далекое Подмосковье. Косогоры, стога, одуванчики у дороги. Росяная, осыпанная бликами опушка бора. Оранжевые стволы и белый песок.

Я рос там, играл – строил песочные города – и не думал о переменах. Жизнь казалась мне безмятежной и прочной. Я и не знал, не ведал, что она, по сути дела, вся держится на песке; что в любой момент она может рухнуть, развеяться – от внезапного ветра, от первого дуновения беды.

Глава 2

Беда

Лето 1937 года было знойным и ветреным. Пыльные смерчи крутились по улицам поселка, шумя и сшибаясь, раскачивались над крышами сосны. И высоко и пронзительно ныли телеграфные провода.

Ветер выволакивал из-за леса лиловые тучи; он словно бы пас их, свистал и подстегивал и стремительно гнал в вышину. Косматые, отягченные влагой, они росли и затмевали небо. И нередко по вечерам на поселок обрушивалась гроза.

Звенящая пелена дождя возникала тогда за окнами нашего дома. Время от времени с коротким грохотом сумрак распахивался, таял и тут же смыкался, густея. И с каждым сполохом грозы темнота становилась все плотней.

В один из таких вечеров отец явился домой с запозданием – усталый, вымокший и необычайно угрюмый.

– Господи, – сказала Ксеня, – что случилось? На тебе лица нет…

И потом – принимая из рук его тяжелую, сырую шинель:

– Ты ел что-нибудь?

– Н-нет, – ответил отец, – не хочется… Вот водки – выпью!

– Но что все-таки случилось?

– Арестован Валентин, – сказал, запинаясь, отец. – Странные вещи творятся в Москве…

Голос его пресекся; он словно задохнулся на мгновение и сильно – торопливым движением – рванул тугие крючки воротника.

– Валентин? – ахнула Ксеня, бледнея.

– Да. Сегодня.

Тут он заметил меня (взлохмаченный и босой, я выглядывал из детской) и приказал – неожиданно резко и громко:

– Эт-то что такое? А ну в постель! Живо! – и пошел, тяжело ступая, по коридору.

Я долго не мог уснуть; сквозь неплотно притворенную дверь сочился свет, доносились всхлипывания Ксени, тревожные, приглушенные голоса.

Именно тогда впервые услышал я слово «террор».

– Понимаешь, я был в академии, готовился к докладу, – рассказывал отец. – И вдруг звонок. Насчет Валентина… Ну, я сразу – в ЦК. А там говорят: ваш брат оказался врагом…

– Но как же так? – удивлялась Ксеня. – Какой же он враг? Известный революционер, крупный дипломат. Живет в доме правительства… Нет, тут, наверное, ошибка.

– Дом правительства, – протяжно сказал отец. И сейчас же я представил себе обычную его хмурую усмешку. – Этот дом уже наполовину пустой… Взяли не только Валентина, взяли многих! Такого террора страна еще не знала.

– Но почему, почему? – не унималась Ксеня. – Откуда это идет?

– Сверху, конечно.

– Погоди. Ты говоришь – сверху. Но ведь арестовывают как раз тех, кто принадлежит к самой верхушке…

– Есть еще политбюро, – жестко выговорил отец, – есть Сталин.

– Сталин, кажется, знаком с Валентином?

– Знаком… Когда-то встречался с ним в подполье, даже жил у него одно время – в Питере, на конспиративной квартире.

– Неужели же он не верит…

– Он вообще не верит никому. Никому и ничему! И особенно преследует тех, кого знает лично.

– Господи, Господи, – забормотала Ксеня. – Что же теперь будет? Значит, тебя тоже могут арестовать…

– Могут.

Отец умолк. Звякнула посуда. Послышалось бульканье льющейся жидкости.

– Конечно, могут, – повторил он затем. Со стуком поставил стакан. Чиркнул спичкой, прикуривая. – У меня, признаться, уже начались кое-какие неприятности…

– Ты ничего не утаивай. – Голос Ксени дрогнул, упал до шепота. – Рассказывай обо всем, ладно?

– Ладно. Ну так вот. Сейчас происходит чистка командных кадров. Уже заготовлены списки неблагонадежных… И там, по слухам, есть и моя фамилия.

Он еще помолчал, постукал пальцем о край стола:

– Любопытные, между прочим, списки! По сути дела, в них – вся старая ленинская гвардия…

– Так что же он, этот Сталин? – внезапно и звонко спросила Ксеня. – Сумасшедший, злодей? Кто?

– Не шуми, – сказал отец. – Не знаю. Ничего не знаю… Но все, как видишь, идет к одному… Если террор не прекратится, наступит и моя очередь, это ясно. Рано или поздно доберутся, возьмут. Да иначе и быть не может… Что я – хуже других?!

Вдруг он встал, заспешил и, пройдя на цыпочках по коридору, набросил на плечи шинель.

– Куда ты? – испуганно шепнула Ксеня.

– К Никифорову, – пояснил он хмуро. – Хочу поговорить насчет Валентина; он, по-моему, в Бутырках находится. А комендант Бутырской тюрьмы – старый друг Никифорова, понимаешь? Они вместе еще в ЧОНе служили… Зайду, попрошу: пусть узнает что-нибудь, справки наведет…

– Но ведь поздно уже – два часа ночи! Все давно спят.

– Спят? – усмехнулся отец. – Посмотри-ка, глянь в окно! Спокойно спать теперь могут только дураки или доносчики.

Он ушел. Я разбудил Андрея; мы приникли к окошку и замерли, удивленные.

Ночная тихая улица была залита светом!

Гроза давно иссякла, и небо очистилось; голубые млечные огни роились над крышами, мигали в сосновых ветвях и смешивались с густыми поселковыми огнями.

Все окна вокруг были ярко освещены, и каждое окрашено по-своему. И в пылающих этих квадратах (оранжевых, белых, зеленых) маячили тени, двигались зыбкие силуэты людей…

И это было красиво и страшно.

О судьбе Валентина отец так и не смог ничего узнать; младший брат его исчез бесследно – и навсегда. Где он погиб? Когда? При каких обстоятельствах? Вероятно, его, как и многих, расстреляли в подвалах Лубянки – тотчас же после ареста. А может быть, все было иначе… Может, он умер от пыток – мучительно и не сразу – и долго где-нибудь лежал, томимый болью, с отбитыми почками, с переломанными позвонками. О чем он думал в последний свой час? Что ему привиделось перед