Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

общем, если бы Рябой не побежал тогда, ничего бы и не было. Ну, поорали бы малость. Ну, может, дали бы разок по шее – эка важность! А он вдруг рванул к дверям… С этого и началось.

– Кошмар, – пробормотал я.

– Да уж конечно, – согласился он, позевывая. – Хорошего мало. Но с другой стороны, что Бог ни делает…

– Бога ты сюда не приплетай! – сказал я.

– Нельзя? – спросил он с юмором. – Ладно, не буду. Мне все едино – что Бог, что сатана! Я человек простой, необразованный. Да и вообще, дело не в том.

– А в чем же?

– Дело в том, что время сейчас особое, смутное… Война! – Он посмотрел на меня, сощурясь. – Верно я говорю, интеллигент?

– Н-ну, верно.

– Верно, – повторил он медленно. – Ну, а раз война – всякие сомнения уже пахнут предательством. Кто знает, что у этого Рябого было на уме? Ты знаешь?

– Нет. – Я пожал плечами. – Откуда?

– И я не знаю, – сказал он. – И никто. А сейчас самое главное – знать именно это! Знать, чем дышит человек, на что он годится, к кому можно без опаски повернуться спиной.

– Это, пожалуй, самое сложное, – возразил я. – Чем дышит человек? Поди разберись.

– Можно, – сказал Ленин, – можно и тут разобраться. Есть слова, есть поступки, по ним и надо судить. Вот, скажем, ты…

– А что – я? – мгновенно настораживаясь, спросил я. – Что?

Я все время чувствовал, что Ленин исподволь, но неуклонно добирается до меня. Кружит, делает петли… И круги эти постепенно сужаются.

– Что, собственно, можно сказать о моих поступках?

– Да, в общем, ничего существенного. Так только – мелочи. Взять хотя бы ту же баню… Ты как себя повел?

– Никак…

– В том-то и суть!

– Ну хорошо, – сказал я тогда, – а ты? Как ты себя повел?

– Так я – при чем? – удивленно развел он руками. – Я был в стороне.

– Ну а я рядом. И что же? Там было много народу. Кто успел – тот сделал. Я не успел.

– Вот-вот. Сделал Девка. А почему? Шайка с кипятком-то ведь была у тебя в руках!

– Так уж вышло. Девка подскочил, выхватил…

– Нет, голубок. Ты сам ему отдал! Я хоть и оказался в стороне, но все видел. – Ленин придвинулся, задышал мне в лицо. – Не осмелился, не рискнул плеснуть; предпочел, чтобы марались другие!

– К чему ты все это говоришь? – спросил я негромко. – Хочешь обвинить меня в чем-то? Давай!

– Обвинить пока трудновато, – усмехнулся он, – но подозрения – это правда – имеются.

– Так изложи их! – Я приподнялся, глядя в круглые его, ледяные глаза. – Изложи свою мысль, черт тебя возьми! В чем ты меня подозреваешь?

– В том, что ты не наш…

– Кто же я, по-твоему?

– Хрен тебя знает. Марсианин… Из другого мира! Не из блатного – во всяком случае!

– Эт-то еще надо доказать! – заявил я. – Сам знаешь: без уличающих фактов…

– Кое-какие уже есть, – сказал он, – да, кое-какие. – Ты вот говоришь, что твоя мать проститутка, а отец ростовский босяк. Правильно? Что ты вырос в притоне… Так?

Все это я действительно говорил когда-то. И не раз. И теперь мне пришлось согласиться с Лениным.

– Допустим, – сказал я, изучая его и готовясь к очередному подвоху.

– Тогда растолкуй – откуда эта начинка? Вся эта твоя образованность, интеллигентность – откуда они? Кто приучил тебя к книжкам, к сочинительству – отец-босяк? Или мать-проститутка? Культурный был у тебя притон…

Я растерялся на мгновение; слишком внезапно нанесен был этот удар! Однако молчать нельзя было. И, подавшись к нему, сказал:

– Почем ты знаешь, может быть, я гений! Вроде Максима Горького. Слышал о таком писателе? Он тоже вырос в притонах. Но даже если я и выдумал эти дурацкие притоны, что из этого?

– Если выдумал одно, вполне можешь и другое… Все остальное.

– В остальном ты ничего не можешь мне предъявить! Меня многие знают. Знают по делам, по свободе! Все эти домыслы – на песке. Доказать ты ничего не сможешь. А вот я, например, могу тебя публично обвинить в том, что ты специально работаешь на сучню – подкапываешься под честных урок, порочишь их, ослабляешь наши ряды.

– А ты ловок, – сказал он протяжно. – Да-а-а, ловок… Интересно было бы с тобой колупнуться всерьез.

– Ну что ж, – сказал я, – рискни.

– Рискну, – спокойно ответил он, – только не сейчас. Потом как-нибудь. Посмотрю еще на тебя. Поприглядываюсь.

* * *

Ленин, в общем, угадал все точно. Я и в самом деле был Марсианином – был чужим здесь, пришедшим со стороны! Но ему я, конечно, не мог тогда признаться в этом…

Теперь наконец пришла пора оглянуться на прошлое. Впереди еще длинная водная дорога, многие сотни морских миль. Кораблю предстоит пройти Татарский пролив, затем – пролив Лаперуза. Миновать туманные берега Японии, скалистый и ветреный Сахалин. А потом – пересечь Охотское море, седое, мутное, дышащее осенней стужей.

Там корабль еще долго будет идти, поднимаясь к шестидесятой параллели, будет вздрагивать и скрипеть, зарываясь в пену, переваливаясь в соленых бурунах… И, воспользовавшись случаем, я хочу припомнить свое детство и юность и рассказать обо всем подробно.

Рассказать о том, как рухнула и распалась моя семья, как я начал бродяжничать. Как и с чего это все началось.

Часть вторая

Шторм над Россией

Глава 1

Подмосковье

Если лагерную мою жизнь проще всего изобразить графически – углем, черной тушью, – то детство и юность мои живописны, пестры, исполнены сочных бликов и ярких тонов.

Стоит только прикрыть глаза, на мгновение заслонить их ладонью, и тотчас же передо мной возникают подмосковные сосны – сквозная, синяя, прошивая солнцем хвоя, оранжевые стволы и белый песок…

Под шумящими этими соснами, в дачном поселке Кратово, прошли все мои ранние годы. Обширный наш поселок принадлежал Всероссийскому обществу старых большевиков и политкаторжан; здесь жили семьи участников революции, ветеранов подполья и героев Гражданской войны.

Одним из организаторов этого общества был мой отец – Евгений Андреевич Трифонов.

Я вижу его отчетливо, как живого. Вижу, как он улыбается, морща брови, поблескивая стеклышками пенсне; как грустит он и гневается (лицо его при этом твердеет, становится угловатым, словно бы вырубленным из камня). Вижу, как идет он по улицам поселка – размашисто, чуть косолапо, по-кавалерийски, плотно вбивая в пыль каблуки армейских сапог.

Кадровый офицер, он презирал штатскую одежду, все эти галстуки и пиджачки. Он всю жизнь носил военную форму. Только ее! И таким остался в моей памяти навечно: