"Москва" над Берлином - Борис Николаевич Масленников

воздухе, в своих самолетах. Обидно было, что нет среди них ни нашей вполне исправной «пятерки», ни нас. Они — там, им хорошо — делают свое нужное, хотя и опасное дело. А мы — вот, хоть пропадай пропадом из-за того, что взлетная полоса как следует не просыхает от коротких, но обильных дождей. Поэтому с большим упорством, не один раз в день «исследовали» мы взлетную полосу: не просохла ли она, не выдержит ли наш самолет, нельзя ли уже взлететь. Поэтому не один раз упрашивали временного коменданта — «хозяина» аэродрома — дать нам разрешение на вылет: воевать же надо! И когда, вероятно, чтобы отвязаться от нас, комендант пообещал подумать, возможно, к концу прояснившегося дня и дать такое разрешение, мы, не дождавшись к вечеру официального «добро» на вылет, взлетели, так сказать, «приказу вопреки», тем более что полетный лист на наш перелет был подписан самим майором Саловым и моральное право на его осуществление мы имели.

Через пятьдесят минут полета наша «пятерка», под одобрительные взгляды присутствующих на аэродроме, зарулила на свое стояночное место.　

На другой день — 25 марта — снова боевая работа. И первый вылет — снова на Розенберг.　

В последних числах марта в полк вернулся экипаж капитана Первушина, самолет которого сгорел над Розенбергом. Его штурман Миша Кузнецов горестно поведал нам о трагической судьбе своего командира.　

…Направив горящий самолет в сторону наших войск, подав команду экипажу покинуть его, и выждав, пока она не будет выполнена, — настоящий командир, каким и был Петр Первушин, всегда покидает подбитый самолет последним — он, из-за возросших перегрузок, был вынужден снова выбираться из самолета способом «срыва», раскрыв парашют еще находясь в кабине. Мгновенно взбухший от встречного потока воздуха парашют буквально выдернул Первушина из кабины, но… к несчастью, правая шайба стабилизатора своего же, пылающего, резко перешедшего в крутое пике самолета, ударила его по голове. Парашют бережно опустил Петра Петровича Первушина на нашу территорию — уже мертвым…　

Об экипаже Бабурова никаких известий не было. В полку посчитали всех его членов не вернувшимися с боевого задания, а по сути дела — погибшими. На очередном построении личного состава полка не вернувшихся с того и последующих вылетов почтили минутой молчания… Особенно удручала многих гибель Первушина и Янина. Именно поэтому совершенно стихийно и, как сейчас принято говорить, спонтанно, среди особо помнящих их возникло желание каким-то образом отметить их последний боевой вылет, постоянно помнить об их беззаветной преданности нашему правому делу, полагать, что они как бы незримо присутствуют среди нас в каждом боевом полете.

Поэтому надпись «За Петра Первушина» красочно изобразил на левом борту передней кабины самолета майора Салова его техник Петр Федотов　

Поэтому надпись «За Михаила Янина», под наблюдением всего экипажа, лично вывел на борту передней кабины нашей «пятерки» Иван Луценко. Он, кроме всего прочего, обладал и отменным художественным вкусом, и каллиграфическим почерком.

Возвращение Михи Янина

Я — один в небольшой, на четыре человека, комнате, тоже небольшого двухэтажного уютного особнячка, в котором проживают офицеры нашей эскадрильи. Наша комната — на втором этаже. Для наступившего и длившегося уже три недели непривычного послевоенного времени она неплохо обставлена. Вполне приличная трофейная мебель. Ковры, правда, уже не новые. Даже громадные напольные часы в изящном футляре-коробе, с двумя бронзовыми гирями на бронзовых же цепях и с необычайно, для нашего неискушенного слуха, торжественным, через каждые четверть часа, боем. Все это наследство от бывших хозяев особнячка, имевших непосредственное отношение к геринговской авиации.　

На тумбочках — забавные безделушки и цветы. Это — дело девушек нашей эскадрильи, взявших над нами негласное шефство, чему мы не оказываем никакого сопротивления.　

В окно видно голубое безоблачное небо — хорошо!　

Лучи яркого, еще нежаркого утреннего солнца заливают комнату — хорошо!　

Вокруг тишина, спокойствие — все мои товарищи по комнате разбрелись по своим делам — день-то нерабочий — тоже хорошо!　

…Какой-то странный шум, крики, смех, возгласы, раздающиеся снаружи, привлекли мое внимание. Я подошел к окну поближе, выглянул из него и… не поверил своим глазам!　

Около нашего особнячка стоит немецкая санитарная автомашина марки «Даймлер-Бенц» с красно-белыми крестами на бортах и — мне сверху хорошо видно — на крыше кузова. Из ее кузова через заднюю дверцу выбираются девушки и сравнительно молодые люди в гражданской одежде, а у раскрытой кабины автомашины, в кругу наших однополчан — да, да, глаза меня не обманывают — тоже непривычно по-граждански одетый в запыленную, с масляными пятнами, белую рубашку, в необычно странных плетеных туфлях на ногах… Миха Янин!　

Как ему, сбитому на наших глазах 19 марта над Розенбергом, в последнем его боевом полете, удалось сегодня, в воскресенье 27 мая, оказаться в расположении нашего полка в Шнайдемюле? Как ему удалось на немецкой «санитарке» привезти с собой летчиков других полков, тоже, очевидно, считавшихся, как и Миха, погибшими, вместе с угнанными на чужбину советскими девушками, которые, как выяснилось позже, помогли и Михе, и многим другим в свое время бежать из фашистского плена (а именно они выбирались из кузова «санитарки»)?　

На эти и еще многие «как?» сразу однозначно и коротко ответить невозможно. Это — разговор особый, непростой. Это — предмет особого отдельного рассказа.　

…Когда страсти, вызванные неожиданным появлением считавшегося погибшим Михи Янина, несколько поутихли, мы — Иван и я, сразу же очутившиеся возле Михи, чуть ли не насильно потянули его, недоумевающего — зачем? — на стоянку самолетов. Подвели к «пятерке». Стянули чехол с передней кабины:　

— Смотри!　

«За Михаила Янина!» — медленно вслух прочитал Миха надпись на борту самолета. Помолчал. Молчал долго. Молчал, охваченный неизъяснимым чувством добросердечной признательности, которое вызвала в нем эта надпись: его не забыли, о нем помнили, он, и будучи лишенным возможности воевать — воевал! Воевал вот на этом самолете, вместе с его экипажем…　

Он медленно повернулся к нам, взволнованным необычайностью происходящего и стоявшим в некотором отдалении от него. На его глазах были слезы. Миха, неунывающий оптимист, веселый и верный товарищ, боевой друг наш, лишенный, казалось, малейшей сентиментальности, или, по крайней мере, никогда не проявлявший ее… не сдержал слез…

Второй день рождения

Почти у каждого фронтовика есть свой второй день рождения.　

У Героя Советского Союза Маресьева это, пожалуй, не тот мартовский 1942 года день, когда он, тяжело раненный, сумел посадить свой подбитый «ишачок» — И-16 — за линией фронта и восемнадцать дней и ночей, в невероятно трудных условиях пробирался к своим, а один