Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

Гаррисон привез и проекты обвинительных заключений против двадцати четырех человек. Он надеялся, что Маргарита ознакомится с ними постепенно, в щадящем для себя режиме… А она, пробежав глазами документы, позвала детей. Прямо при нем, полковнике спецслужб США, она вслух прочитала сыну и дочери список обвиняемых, а затем пункт 2 из раздела о целях оккупации Германии, статьи «Политические принципы»:

«Убедить немецкий народ, что он понес тотальное военное поражение и что он не может избежать ответственности за то, что он навлек на себя, поскольку его собственное безжалостное ведение войны и фанатическое сопротивление нацистов разрушили германскую экономику и сделали хаос и страдания неизбежными».

Затем, положив листок в папку с остальными документами, протянула ее сыну. Мальчик взял, и они с сестрой ушли. Гаррисон был потрясен. Несколько минут он пытался подобрать слова для начала разговора. Здесь, в Нюрнберге, где союзники договорились провести небывалый в истории процесс над «главными военными преступниками нацистской Германии», ей, сестре «номера два» и жене «номера четыре», надлежало существовать очень тихо, не привлекая к себе внимания. Однако она и тут оставалась собой: работала в родильном доме и в городской управе, а двойняшки – в архиве бывшего Трудового фронта, помогали восстанавливать документы.

Она сидела перед Гаррисоном, держа на коленях белый халат, который только что сняла, выйдя из машины. Светлые волосы, целый день упрятанные под косынкой, отдыхали на плечах; веки были полуопущены; грудь дышала медленно, тоже отдыхая. День и ночь за ней охотились журналисты, но все их атаки умело отбивала верная Джессика.

– Джон, я благодарна вам за то, что вы снова стремитесь проявить деликатность, – начала Маргарита. – Но теперь для нас, немцев, наступило время прямых вопросов, на которые мы обязаны отвечать. Я готова.

– Маргарита… – он все же запнулся.

Она подняла и снова опустила глаза.

– Маргарита, я только хочу понять вас. Казна нацистской партии могла бы послужить восстановлению Германии. Если бы ваш муж поступил с ней так, как с сейфами, это было бы гарантировано. Вы имеете на него огромное, решающее влияние, но в данном случае не используете его. Почему?

Она снова подняла глаза и не опустила.

– Потому что… потому что люблю мужа больше Германии. Больше всего.

Гаррисон почувствовал, как в нем, подобно взорванному дому, тяжело оседает надежда. Он понял, что проиграл, – отдельное, «частное» поражение на фоне общих побед.

Позвонил Даллес с веселым рассказом о том, как его «подопечный» славно проводит время, купаясь с «нимфами» в ручье и слушая Орсона Уэллса.

– Уверяю тебя, он вполне созрел для приятных перемен, – бодро информировал шеф. – Я не вмешиваюсь, как ты просил, но поторопись! Мы должны сделать официальное заявление. Русские и англичане уже нервничают, требуют полный список наличности. Поторопись, старина!

«Вы слишком рано почувствовали себя хозяевами в стране, которой не понимаете», – вспомнился Джону упрек Маргариты.

После прямого отказа Роберта Лея передать американскому правительству золотой запас НСДАП (и переехать с семьей в Соединенные Штаты) полковник спецслужб Джон Гаррисон подал в отставку, взяв на себя ответственность за провал порученной ему операции.

В эти же дни журналистка Джессика Редсдейл получила сведения о точном местонахождении Лея на конец июля 1945 года. Из того же источника она узнала и о том, что с 27 июля к нему начали активно применять психотропные препараты.

Зная, чем рискует, Джессика не молчала ни одного дня. 4 августа американские газеты вынужденно оповестили мир о том, что нацистский преступник Роберт Лей, скрывавшийся в Баварских Альпах под чужим именем, пойман и разоблачен.

«…В альпийском костюме, при батарее из пустых бутылок, проводил время этот известный деятель, надеясь укрыться за поддельными документами на имя доктора Дестельмайера. Застигнутый врасплох, в полупьяном виде, в горном охотничьем замке, он всячески пытался вывернуться, отрицая собственную личность, но был полностью разоблачен», – писали газеты. Одна из заметок заканчивалась словами: «Вы проиграли, доктор Лей!»

6 августа американцы сбросили на японский городок Хиросима первую атомную бомбу.

Часть III

Через фильтрационный лагерь Оберурзель под Франкфуртом, где сейчас находилась ставка Эйзенхауэра, пропускали почти всех бывших вождей Третьего рейха, предназначенных для доставки в Нюрнбергскую следственную тюрьму. Американские власти на несколько часов собрали их в большом зале комендатуры, точно на смотр – бессмысленный, поскольку все процедуры уже были пройдены ранее и оттого еще более унизительный.

– Очень рад вас видеть, – приветствовал каждого входящего в зал полковник Эндрюс, начальник Нюрнбергской тюрьмы. – Прошу, проходите, располагайтесь.

«Располагаться» здесь было негде: вдоль стен стояло лишь несколько коротких и узких скамеек, на которых всем даже места не хватило бы. Одну тут же целиком занял Функ, сказав, что у него болят ноги; на других разместились Шахт, фон Папен, фон Нейрат и Кальтенбруннер; остальные предпочли остаться на ногах. Фон Риббентроп стоял у стены, чуть склонив вперед голову, точно так, как прежде стоял на дипломатических приемах, олицетворяя достоинство и такт. Штрайхер бегал у окон, то и дело что-то высматривая на улице. Геринг размашисто вышагивал, выписывая сложную траекторию с острыми углами. Дениц тоже ходил, и оба прилагали массу усилий, чтобы постоянно находиться в максимальном отдалении друг от друга. Фон Ширах задумчиво глядел в окно и, казалось, весь ушел в воспоминания. Тем не менее именно он первым повернул голову в сторону двери, в которую вошел Роберт Лей. Остальные почти не отреагировали на появление коллеги, которого не видели около четырех месяцев. С Леем поздоровались только фон Нейрат, Шахт, Риббентроп; четко, по-военному, кивнули Йодль и Дениц. К нему подошел один фон Ширах и протянул руку.

– Я рад, что вы с нами, – сказал он и смутился.

– А где мне быть? – буркнул Лей, мрачно оглядывая соратников. Он не ожидал такого приема.

Может быть, впервые в жизни, подъезжая сегодня к Оберурзелю, Роберт ощутил даже какое-то подобие тепла в груди от мысли, что сейчас увидит своих – и на тебе: такая встреча! Вместо тепла сразу появился озноб; начало слегка поколачивать. Он отошел к свободному окну и стал смотреть на шевелящиеся от дождя и ветра кусты вдоль дорожки, по которой только что шел сюда совсем с другим чувством.

– Вам нездоровится? Возьмите мою куртку, – предложил фон Ширах и сам накинул ему куртку на плечи.

Никогда прежде Бальдур фон Ширах не допустил бы подобной фамильярности, но теперь он сделал это, бросив вызов.

– В чем дело? – резко спросил Лей.

– Они думают, что вы… выдали американцам… Одним словом, будто бы вас за это… – зашептал Ширах.

– Спихнули в общий отстойник? –