Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

Заглянувший в его камеру на странные звуки охранник вынужден был тут же позвать на помощь, и только втроем солдаты смогли оттащить заключенного от железного стула, на который тот набрасывался, пиная его ногами, рыча и ругаясь. Подобные истерики уже случались здесь, и персонал имел ясные указания, как действовать в этих случаях.

Лея уложили на кровать, но, поскольку он перестал сопротивляться, не стали привязывать. Пришел врач со шприцем, однако и укола не понадобилось. Заключенный лежал с закрытыми глазами и дышал ровно: очевидно, сам справился.

Когда вечером к нему зашел тюремный психолог Гилберт, Лей поднялся и сел, свесив голову и положив на колени руки, как человек, только что проделавший тяжелую работу.

– Я попросил заменить вам стул, – сказал Гилберт. – Этот деревянный и не привинчен.

– Не боитесь, что я вашей «любезностью» разнесу кому-нибудь череп? – спросил Лей.

– Тогда меня отдадут под суд.

– Тем более.

Гилберт усмехнулся:

– Вы прекрасно владеете собой. Я это понял по тому, как вы играли.

Лей поднял голову:

– Устройте мне свидание с женой. Слышите, Джон? Любым способом! Если будет отказ, передайте вашему начальству: за одно – три! Оно поймет.

– Чего «три»? – нахмурился Гилберт, но тут же снова усмехнулся. – Я тоже понял. Меня посвятили. Я скажу.

Гилберт шагнул было к двери, но задержался:

– Хотите поговорить? – предложил он.

– Вы еврей? – последовал вопрос.

– Да.

– Из вашего суда ничего не выйдет! – Лей выпрямился и прислонился спиной к стене. – Точнее выйдет – одна ненависть к немцам и Германии на много лет. Это ваша месть за страх. Но я не хочу, чтобы и на мне отрабатывали эту перспективу. Меня на суде вы не увидите.

Гилберт все так же стоял у двери. Его голубые глаза внимательно слушали… Но не слова, а того, кто их в него выплевывал. «Профессионал, – невольно отметил про себя Лей. – Симпатичный парень». Сердце как-то неловко повернулось; в левом боку разлилась тягучая боль.

– Все еще хотите говорить? – произнес он сквозь зубы. – Я вас ненавижу, победителей! В чем ваша победа? В торжестве пошлости?! Чем ваши методы лучше наших?! Вы искалечили мой Кёльн, погубили Дрезден, утопили детей на «Густлофе»! Мы уйдем, но с чем вы останетесь? С вашим поганым долларом? С перспективой черномазой Америки? С ожиданием третьей мировой? Если евреям дать точку опоры на хорошей земле, так они стравят ислам с остальным миром… А мусульмане – это не мы, с нашей чувствительностью и сентиментализмом!

Гилберт сел на стул и так же, как Лей недавно, положил на колени руки, крепко сцепив пальцы:

– Я не умею смотреть на вещи так мрачно. Я по профессии оптимист.

– Ненавижу вторичные профессии, – буркнул Лей.

– Что вы называете «вторичными»? – искренне удивился Гилберт.

– Не было бы меня, не было бы и вас.

– Возможно. Собственно говоря… вы этим частично себе и ответили. Что же до перспектив… Для меня самый страшный образ мировой культуры это Кассандра. Можно задать вам вопрос?

Лей кивнул.

– За что вы не любите евреев? Лично вы?

– Один из прекраснейших людей, которых я знал, был сыном еврейки. Альбрехт Хаусхофер. Запомните это имя, – вздохнул Лей. – У моего младшего сына лучший друг – еврей. Славный, чистый мальчишка. Хорошо, я вам отвечу. Спрос не с евреев, а с Творца. Это он назначил их на гнусную роль. Я их ненавижу, сидя в зале, как зритель, увлекшийся сюжетом.

– А американцев?

Лей поморщился:

– Не нужно, Джон. Потом вы спросите о французах, англичанах, русских… Оттого что я выскажусь, стулья целее не станут. Я не ненавистник всех и всего. Меня давит совсем другое чувство. Но об этом после как-нибудь. Голова разболелась.

– У вас, по-моему, поднялась температура.

Лей в ответ улыбнулся. Потом рассмеялся неожиданно:

– Если это поможет устроить мне свидание с женой, то через пару часов у меня будет сорок четыре. Тогда, может, и бесплатно получится, а?

– Я позову к вам врача, – Гилберт поднялся.

– Бесплатно, Джон… слышите, бесплатно… – донеслось к нему уже из-за двери.

Проведя в Нюрнберге около двух месяцев, Джон Гилберт почувствовал, какой тяжелой может сделаться привычная и любимая работа.

Гилберт любил людей; он их жалел всякими. В американских тюрьмах он встречал такие дела и такие лица, после которых его, казалось бы, ничто уже не введет в затруднения. Гилберт знакомился с материалами дел тех, с кем ему предстояло здесь работать, но эти чудовищные материалы оставались лежать на столах следователей; люди же, за ними стоящие, не несли на себе печати содеянного, их лица не отражали пороков и вырождения души, подобно лицам рядовых уголовников. Странно выглядели здесь лишь их манеры, привычно выстраиваемая речь и сам строй их мыслей, забавно масштабных в трех-четырехметровой кубатуре камер. Вывести этих людей из их роли и перевести в другую – роль преступника, для всех общую, – такую задачу ставил для себя Джон Гилберт, когда соглашался на эту работу. Но как… как заставить их подходить к себе с общечеловеческими мерками – а иного способа нет, – если эти мерки, принципы, законы и есть то, с чем они боролись?!

По вечерам над Нюрнбергом висели туманы; вечера были еще теплыми. Нюрнбергцы в темноте натягивали проволоку поперек улиц; несколько американских машин уже попали таким образом в аварии. На стенах домов, смотрящих на тюрьму, к утру появлялись надписи красной или белой краской: «Хайль!», «Мы с вами, держитесь!», «Боже, храни Германию!» и черные свастики внизу. Это тоже была реальность, в которой жил теперь город-символ, всем миром принуждаемый переменить свою роль.

В нарушение инструкций Гилберт вышел из машины за три квартала до нужного ему дома и медленно брел вдоль развалин, пытаясь собраться с мыслями. Из этих развалин могли полететь в него камни, могли и выстрелить. Двое американских офицеров были ранены, вот так же вздумав прогуляться по ночному Нюрнбергу.

Кварталы копошащихся развалин… По ночам запрещено было работать на расчистке, но немцы все равно пробирались сюда, бродили с фонариками, похожие на души грешников в ожидании Суда Господня. «Под этим судом будем все мы, – говорил себе Гилберт. – И нас, победителей, также призовет к ответу Всевышний Судия».

В конце улицы два дома уцелело. Первый с глубокой трещиной в боковой стене был самым ближним к тюрьме жилым домом. К нему Гилберт и направлялся, чтобы поговорить с Маргаритой.

Встретила его Джессика, верный «цербер» на пути алчущих сенсаций собратьев по перу, которых она без церемоний выставляла отсюда вон. Но Гилберт был здесь желанным гостем.

Джессика что-то писала, устроившись