Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Шарля Бодлера. 200 лет со дня рождения - Коллектив авторов

нашей пряной – емшана…

Промолвил Отрок, глядя Ору в глаза:

– Не пленник я прежних обетов.

Коль хочешь – так пой! Даже если слеза

Прожжет мои очи, то знай, что лоза

И девы сильнее поэтов.

Взял лютню певец, и напевы степей,

Как грохот копыт, зазвучали,

Как шум боевой тех торжественных дней,

Когда, половецких заслышав коней,

Славянские земли дрожали.

Отрок не внимает. Ор снова поет

Ту песню тоски и томленья,

Которую пели, ведя хоровод,

У вод лебединых встречая восход,

Красавиц степных поколенья.

Свой кубок Отрок поднимает, а Ор

Уж новую песнь запевает,

Что матери детям поют, если с гор

Срывается буря, колебля шатер,

И дико в степи завывает.

И взор опускает Отрок, и царя

Лицо застывает в смятенье.

Но пляшут наложницы, скоро заря,

И ликом светлеет Отрок, говоря:

– Исполнил, певец, порученье?

– Исполнил! – бледнеет певец, и встает,

И, лютню оставив, емшана

С последней надеждой пучок достает,

И, вытянув руку, бросает вперед,

В лицо непокорного хана…

На горной тропе предрассветный туман,

Но дом уже виден далекий.

Отрок осторожно ведет караван,

К лицу прижимая душистый емшан,

И слезы стекают на щеки.

Ури-Нисан Гнесин (1879–1913)

«В час заката, в час молчанья…»

В час заката, в час молчанья

Незаметно роща плачет –

О голубке так рыданья

Сердце горестное прячет.

Что ты, роща, лик склонила

И в тоске осенней вянешь?

Сердце, что стучишь уныло

И больную душу ранишь?

Шепчет роща: «Отшумела

Я зеленою листвою,

А голубка улетела,

Сердце взяв твое с собою».

«Страстью томим, в одиночестве…»

Страстью томим, в одиночестве

Гасну я день ото дня…

Что же стыдишься ты, милая?

Или не любишь меня?

Или все ждешь, пока сбудется

Сна золотого обман?

Бога живого заменит ли

Идол – литой истукан?

Так не стыдись же, любимая!

Дай мне ладонь, и вдвоем

Мы на руинах покинутых

Храм наш с тобой возведем!

Ури-Цви Гринберг (1896–1981)

«Обречен, кто живет без меча и доспехов в Содоме…»

Обречен, кто живет без меча и доспехов в Содоме

и уверен, что стены крепки в его доме.

Ибо горе народу тому, когда ярость подходит к порогу,

матерям и младенцам и Дому, где молятся Богу.

Горе мертвым, чья кровь липнет к вражьим колесам,

и овечьим стадам, и прозрачным ручьям, и покосам.

Горе рекам его и колодцам с их сладкой водой.

Гнездам птиц его пестрых, садов плодоносных расцвету.

Горе любящим страстно и горе поэту.

Горе ниве, где Богом взлелеян побег золотой.

Горе гроздьям его молодым, горе струнам.

Если близится враг – нет укрытья ни старым, ни юным.

И поднимет тогда обреченный народ этот вой

в луже крови своей, как затравленный зверь полевой.

После слез и заката

Мы приходим сюда, возложив на горбы наше прошлое, полное тягот.

Отцвели виноградники наши, и срезаны гроздья пышные ягод.

Как металл потемневшего моря мы после подъема и ската – после слез и заката.

С дрожью в ребрах мы проходим Воротами скорби, и за нами скала – нет возврата.

Перед нами властитель, погружающий в холод живых.

Умирают сердца тех, кому он откроет свой лик.

Мы стоим у него за спиной, мы пока еще живы, но видим

перед ним много каменных выступов острых.

И когда повернет он тысячу глаз своих к нам,

мы – холодное мясо, добыча его,

на съедение отданы будем червям.

А тот среди нас, кто еще не закончил свой плач

и тайные слезы роняет, –

у того от сияющих нитей страстных лунных ночей,

от мелодии женских волос остался в душе только прах.

В сердце ранняя осень свила паутину,

и лишь солнечный вкус винограда у него на устах.

Эти слезы в заветную чашу

Пресвятой собирает и хранит среди синих сапфиров

над Воротами плача…

И роняет в бескрайнее море две слезы драгоценные с Трона,

на котором сидит в одиночестве, стон затая.

Ибо лоно морское – Божье вечное лоно

От начала Творенья, от первой зари Бытия.

У колодца

С золотистой косою, струящейся вниз по спине,

у колодца та девушка видится мне.

Не встречали глаза мои прежде такую красу.

И поэзии струны, которые в сердце несу,

будят стих человека, влюбленного в эту косу.

Райским был переулок, где стоял ее дом,

щебетали там птицы разноцветные солнечным днем.

И колодец с его журавлем, сосны пышные в ряд –

край блаженный полей благодатных и дремлющих хат.

И она там: венец совершенства на ней.

И о ней воркованье молодых голубей

с голубятни соседней доносилось на звонкой заре.

О ней ветви шептались в обилье росы, в серебре,

и играл для нее мой сосед, неразлучный со скрипкой своей.

Не хотели ни Бог Всемогущий, ни мать,

чтоб сплелись, словно в жарком порыве тела,

имя девушки той и мое и скрепила б их Божья печать, –

пробил час, и она умерла.

И не кос ее блеск золотой –

отблеск свеч погребальных я видел, и ведра с водой

поднимать для ее омовенья устал

из колодца журавль – обмывальщицу я увидал

с волосками на толстых щеках,

и несущих носилки, и тех, кто молитвы читал,

и могильщика руки, и на лезвии заступа – прах.