Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес - Пётр Георгиевич Паламарчук

площади собор того же имени. Здесь, во Введеньи, в 1635 году отпели его первую жену Прасковью, на память которой освятили придел Параскевы Пятницы три года спустя. По сведениям современников, на старости лет князь был одержим «черным недугом», который историк Костомаров переводит как «меланхолия»,

В том же храме, близ коего он был изранен, более четверти века спустя, в 1642-м прощались в присутствии царя и с самим князем; а погребли его, как обнаружил историк и тоже князь Уваров в прошлом столетии, в Спасо-Евфимиевском монастыре города Суздаля. Род Пожарских прекратился на внуке Димитрия Михайловича Юрии Ивановиче в конце семнадцатого века (тут читается явственная перекличка с его соратником по Смутному времени купцом Сухоруким Миничем, умершим в 1616-м в звании думного дворянина, чей единственный сын Нефед скончался в бездетстве шестнадцать лет спустя).

В храме Введения до октябрьского переворота хранилось целых четыре древних списка Казанского образа, а также шитое дочерью князя Димитрия изображение Спасителя на убрусе с тропарем, кондаком и припадающими митрополитами московскими Петром и Алексеем; в трапезной погребены были его внук Алексей Димитриевич Голицын и сын Николай, а также свояк Василий Хованский. Напротив, на месте двора Пожарских, до начала столетия занятом Третьей мужской гимназией, до пришествия коммуняк высился столп с образом Знамения Богоматери, около которого остановился огонь в знаменитый «Троицкий» пожар 1737 года (допрежь того усадьба принадлежала главнокомандующему Москвы Ростопчину, тоже отпетому во Введенской церкви; сюда привезли с Бородина раненого Багратиона, и тут же народ растерзал предателя-масона Верещагина, с братской любовью описанного Толстым; ныне это приемная госбезопасности).

Разрушили храм в 1924 году, ибо он застил вход в иностранное министерство совдепов; на его месте нынче стоянка машин, а прямо позади ловкий скульптор Кац воздвиг черное идолище Воровского, которое по растопыренным ногам осгрословцы едко, но точно нарекли «Тетя Настя, я усрался»…

Последнюю получудесную историю про нынешние отголоски судьбы князя поведала Надежда Ивановна Якушева, московская старожилка и просвещенная любительница старины. С конца 1920-х в той суздальской обители, где лежали его останки, находился научно-исследовательский тюремно-биологический институт. И вот однажды рабочие, незадолго перед тем разломавшие ради какой-то сиюминутной нужды монастырскую стену, вместо восстановления залатали дыру надгробной плитою Пожарского. Возмутившись чужим несчастьем, заключенные ученые настояли перед начальством лагеря на возвращении ее по назначению — но, поскольку точное место уже позабылось, доска легла «на глазок».

19

…Спасо-Кукоцкий монастырь образовался, как ясно по имени, из обители Преображения на речке Куксе. Теперь из двух его некогда знатных храмов главный открывался вообще лишь по большим праздникам, потихоньку приходя в ветхоту, — но, благодарение Богу, неуемные реставраторы сюда не поспели, так что предназначенные выдерживать северные холода роспись и иконопись в отсутствие рукосуйных забот только затвердевали на морозе и в скороспело нагороженных парниковых условиях не погибли.

В теплом же трапезном храме, поставленном по соседству, службу правил наш общий приятель — почему и выпрошен был сей дальний приход у распределительного ведомства. Отец батюшки, как у немалого числа прочих нас, смертных, состоял советскою шишкой и даже проживал на улице Горького, обретшей нынче исконное наименование Тверская. Получив хорошую закалку с издетства, он даже на нас, знакомых не менее дюжины лет, поглядывал исподлобья — чего-то они слишком того… Но простим ближнему — напасть эта слишком известна.

Куда более показательным был его единственный прислужник — диакон, теперь уже ставший самостоятельным батюшкой. По рождению Борис Ротман —то есть «красный человек» на немецком и идиш — тоже принадлежал к правившему недолгий бал на Руси в двадцатые годы неродному сословию. Сам же он, отвергшись под влиянием изучаемой в обычной школе российской словесности от заблуждений отцов, сделался сперва водителем экскурсий в заповеднике Коломенское. Потихоньку подходя все ближе к живой вере, однажды получил страшное вразумление — и поскольку эта история уже чересчур распространена среди ближних, передача ее не станет открытием тайны. В течение одной недели Боря сподобился увидать две смерти. Первой умерла родная тетка, которая беспрестанно до самой кончины хватала руками стоявших рядом и кричала что было мочи: «Ненавижу! Я сдохну, а вам еще жить». Второй была примерно ее же возраста монахиня, отошедшая в небесные обители, благословляя и прославляя Христа за все.

Так вот, приблиэясь уже к самой черте православия, он был направлен доброхотами к последнему живому насельнику древней Оптиной пустыни — бывшему ее канонарху, то есть голове хора, отцу Амвросию в поселок Балабаново близ подмосковного Боровска. Столетний — без преувеличения — старец подробно выслушал молодого обращенца, а потом крестил, сказавши при том: «Придется тебе бросить все эти ветхозаветные штучки… да и имя ненашенское…» И нарек его совершенно по-православному — Моисей.

С отцом Алексием, хотя и счетшим нас в сердцах мало откуда что присланными, мы беседовали перед вечерней службой о тонкостях чина приведения в разум истины различного рода еретиков, а также отчитывания одержимых. Тем часом могучий Моисей, избавленный от старозаконного кривобожия, варил в огромадном ведре дюжину картофелин, приправив их для пущей съедобности рыжей рябиной и тройкой несоветуемых к потреблению учеными знатоками свинушек, именуемых в обиходе «дуньками». И при всей явной неуклюжести мужеского обихода было зримо воочию, что им удалось толком наладить приходскую жизнь: батюшка из неофитского рвения служил всенощную неопустительно часов по шесть, так что она незаметно перетекала в раннюю литургию; народу терпеть эти канонические старовведения собиралось, конечно, негусто — зато слава пошла по округе изрядная, так что на требах — крещениях, венчаниях, отпеваниях, молебнах и заказных акафистах «Казанской матушке» — на удивление заплывшим обиходом прочим местным попам ярый ревнитель стал находить и люда, и добра куда более прочих соседей.

Ну а грешному собирателю живых душ тоже было чем здесь поживиться. Галя моя провела бессонную ночь из-за того, что на рядом дышавшей печке несусветного объема кот густо храпел, не давая уснуть чуткой столичной душе. Когда же она наконец-таки прикорнула, он задумал полакомиться принесенной усердными прихожанками сметаной: для-ради сохранения горлышко банки было завязано бумагой, обтянутой втрое веревкой; докучливая животина упроворилась повалить ее набок и, улучивши время, когда влага стала сочиться сквозь неплотную крышку, принялась со скрежетом лизать.

Утром я со смехом поведал о происшествии настоятелю; но он отнесся к нему совсем не так легко. Оказалось, что домашний зверь был почти что спасителем — в топимом зимнем храме завелись мыши, начавшие ни много ни мало гадить прямо да на престол. А место сие, понятно, считается настолько священным, что всякое даже легкомысленное осквернение его