Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

это подлость против наследия Гоголя, ведь в повестях его малороссийского цикла важная роль принадлежит тонкой игре слов, сотканной во взаимном дополнении двух диалектов родного для Гоголя общерусского языка. Кстати сказать, сейчас этот термин почти вышел из употребления, а тогда был в ходу, и Гоголь был одним из создателей общерусского литературного языка. И потому-то Гоголь не считал возможным и нужным разделять его диалекты на два отдельных языка, он считал их частями единого целого. И он не раз определённо об этом заявлял.

Стоит ли удивляться после этого, что Гоголь, которого нынешние незалежные деятели украинской культуры хотели, да не смогли «приватизировать», фактически стал теперь (о, диво!) врагом «украинской идеи». Гоголя возненавидели за то, что, став самым великим из сынов украинской земли, Гоголь никогда не переставал быть русским.

Украина подарила миру немало русских писателей, в том числе двух писателей мирового масштаба – Гоголя и Булгакова (да-да, Булгакова тоже, ведь он родом из Киева), но они вдруг оказались в «оппозиции» к украинской культурной политике, когда её деятели пошли в воинственный крестовый поход против здравого смысла. Бывает же такое!

* * *

Продолжим, однако, хронологию нашу. Париж был первым городом, в котором Гоголь остался на продолжительный срок, однако по-настоящему осесть и прижиться он хотел в другой местности, ведь, продолжая находиться на берегах Сены и работая над поэмой, наш классик дожидался прекращения холеры в Италии, чтобы отправиться теперь именно туда. В Италию собирались и Балабины, продолжавшие обширный вояж по европейским странам.

Зима во французской столице выдалась в тот год прескверной, Гоголь даже сравнивал местный климат с ужасным петербургским и почти во всех письмах жаловался на сырую погоду в Париже. И если сначала он намеревался пробыть в Париже около полгода, то уже в начале зимы страсть к новым впечатлениям опять заговорила в его душе.

«С началом февраля, – писал он в письме Жуковскому, – отправлюсь в Италию… и души потекут тоже за мною». Потом этот план получил более конкретные очертания: Гоголь поедет в Италию вместе с Данилевским, и остановятся они в Неаполе. С этой целью оба стали брать уроки итальянского языка у молодого преподавателя по имени Ноэль, жившего на верхнем этаже одного из самых высоких домов Латинского квартала [165].

Но по каким-то причинам Гоголь задержался в Париже до марта 1837 г. И тут пришло страшное известие – погиб Пушкин!

А.Н. Карамзин писал в Россию: «У Смирновых обедал Гоголь: трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина. Он совсем с тех пор не свой. Бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него» [166].

«Данилевский рассказывал мне, – пишет Шенрок, – как однажды встретил на дороге Гоголя, идущего с Александром Ивановичем Тургеневым. Гоголь отвёл его в сторону и сказал: «Ты знаешь, как я люблю свою мать; но если бы я потерял даже её, я не мог бы быть так огорчён, как теперь: Пушкин в этом мире не существует больше!» В самом деле, он казался сильно опечаленным и удрученным. Это грустное событие ещё более усиливало в Гоголе потребность в нравственном освежении». Чуть ниже Шенрок добавляет: «В Италию Гоголя манило желание встретить весну во всем её расцвете – весну, это любимое его время года [167].

«О, Пушкин, Пушкин! – говорил он. – Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни и как печально было моё пробуждение! Что бы за жизнь моя была после этого в Петербурге» [168].

Гибель Пушкина стала для Гоголя рубежом, после которого жизнь волей-неволей пошла иначе. Наметившийся было романтический настрой Гоголя и лёгкость, поселившаяся в гоголевской душе, вдруг улетучились, растворились. Пушкинская гибель была обескураживающе неожиданна для Гоголя и повлияла на гоголевское сознание. Оборвалась жизнь человека, который был и пророком, и верховным судьёй, и духовником, и всем, чем может быть старший и бесконечно уважаемый товарищ. К тому же трагически оборвалась история любви Пушкина, его недолгий брак с красавицей Натали, тот союз, который, к сожалению, не сумел обрести счастливого финала. Это повлияло на гоголевское мировоззрение, на его отношение к браку.

Гоголь начал становиться иным. Это была тяжёлая, непростая перемена в Гоголе, она что-то надломила в нём.

Пушкин получил смертельное ранение и погибал в течение нескольких дней где-то очень далеко от Гоголя, и, казалось бы, эта удалённость беды несомненно была к лучшему, ведь коль Гоголь видел бы своими глазами умирание своего друга и кумира, то это лишь усугубило бы гоголевскую боль, однако жизнь зачем-то уже довольно скоро привела Гоголя к тому, чтобы он всё же увидал тяжкую смерть с самого близкого расстояния, взглянул ей в лицо. Это снова была смерть друга, о ней речь пойдёт в следующей главе.

Пушкин в гробу. Художник Ф. Бруни

Так вот в конце же зимы 1837 г. Гоголь уже не мог оставаться в Париже и всё-таки сбежал Италию, передумав ехать в Неаполь и ужасно захотев пожить в Риме, хотя эпидемия там едва-едва прекратилась. Николай Васильевич давно мечтал увидать Вечный город, рассчитывая, впрочем, попасть в него, имея куда более светлое расположение духа. Обосновавшись в Риме, Гоголь написал Плетнёву, но мысли по-прежнему были лишь о Пушкине: «Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеётся, чему изречёт неразрушимое и вечное одобрение своё – вот что меня только занимало и одушевляло мои силы…Невыразимая тоска.

Я был очень болен, теперь начинаю немного оправляться» [169].

Глава седьмая. Первое знакомство с Римом

В марте 1837 г. Гоголь наконец приехал в Италию, начиная понемногу приходить в себя и затаив новую надежду. Предчувствия не обманули нашего классика, Рим захватил и буквально вывел Гоголя из депрессии, оживил его в два счёта. Начиналась весна, ласковая апеннинская весна, а Николай Васильевич был всё молод, и потому те депрессии, которые, к сожалению, в течение всей жизни периодически набрасывались на него, проходили пока всё же менее тяжело и более скоротечно (чем это будет в 1840-х гг.). Вот Гоголь увлёкся Римом и писал об этом так: «Всемогущая рука Промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, обо всём и весь впился в её роскошные красоты. Она заменила мне всё. Гляжу, как исступлённый, на неё и не нагляжусь!» [170].

К впечатлениям природы прибавились художественные впечатления. «Тут только узнаёшь, что такое искусство… Тут только можно узнать, что такое Рафаэль… Особенность Италии в том, что шедевры встречаются здесь чуть ли не на