Слушая шум и тишину. К философии саунд-арта - Саломея Фёгелин

которые запускаются солнечными батареями. Они озвучивают завершение дня и пробуждают звуками утра. Я реагирую на отрывок из произведения, который возвещает рассвет, когда еще ничего нет, но все уже как будто готово его встретить. Я в предвкушении слышу хрупкость звуков, когда они появляются в утренней росе. Я должна захотеть взаимодействовать с этими звуками, тихими, выходящими из плотного утреннего варева пустоты, чтобы я смогла в них окунуться и чтобы они миновали меня в мгновения совпадения, из которых мы появляемся и снова в них исчезаем. Символическая склонность звуков – почти-что-бытие, но еще не совсем-бытие, и никогда-не-бытие – побуждает новый рассвет моего слушания.

Произведение Самаха располагает к акусматическому слушанию. Сонливость его звуков отказывает им в узнаваемости и вместо этого предлагает их как чистые звуки: напористые и сырые. Еще не совсем проснувшись, они оседают на моей локационной модальности, чтобы стать разными, когда я начинаю слышать в них свою исключительность. Произведение порождает знание не только другого времени, но и другого места, места слушания, которое является моим как совпадение моего слуха. Крошечные звуки разбредаются по безмолвной поверхности раннего утра, покрывая меня, погружая в глубину своего расстояния. Из этого одеяла тихих звуков возникает телесное знание. Знание через звук, звук обыденности, оставляющий ночь. Не из лексикона символического, а из символического качества через тело, которое населяет его и которое оно растягивает в своей дальности.

По ходу пьесы звуковой ландшафт разворачивается из темноты, уровни звука растут и складываются в распорядок дня. Меня все больше окружает непрерывная композиция, становящаяся все более плотной, вызревающей из утренних отзвуков. Возникает ритм, появляются сложные связи, они забирают меня с собой и изолируют. Из чувственного сумрака раннего часа начинает вырисовываться карта дня. Композиция делает цель пробуждения слышимой по мере того, как все больше и больше звуков находят взаимосвязи и соединяются, чтобы сформулировать географию дня. Звуки начинают откликаться друг на друга, образуя слои движений, деятельности, цели. Я стою в центре этих связей, мое местоположение все больше определяется более отчетливой акустической средой, разрывающей сонную связь, которую я поддерживала со звуковым миром на рассвете.

Тихий пейзаж на рассвете дает мне пространство предвкушения: найти язык его звуков без заранее продуманного словаря, на миг встретиться с ними в моем восприятии и создать в их тихой плотности ощущение себя, а не их. Это произойдет позже, когда цель и порядок выработают себя в течение дня, прежде чем снова стихнут на ночь. А пока что бормотание голосов в утреннем тумане, ритмы тихого постукивания, бульканья, гудения и жужжания в толще рассветной тишины предлагают символическое качество, которое я использую для создания собственного ощущения вещей. Реагируя на эту символическую склонность, я прихожу к языку, который еще не структурен, но предзадан, направлен в сторону речи на своем пути.

В своем слушании я слышу свою агентность. Она отражает мою позицию в произведении и побуждает к артикуляции. Создаваемые таким образом эстетические мгновения – это мгновения совпадения, которые я вырабатываю в попытке бриколажа (bricoler)[121]: я обхожусь тем, что слышу, и конструирую из подручных средств, чтобы прийти к артикуляции, которая является критическим языком в качестве практики. Из вечерней тени возникает мимолетная теория, основанная на моей обусловленной убежденности в символической склонности материала к моей речи, которая к рассвету поглощается своим структурным спутником, языком. Но прежде чем это произойдет, звуки, их материализация на поверхности ночной тишины, захватывают меня в своем появлении и связывают со мной в частном мгновении, которое является моим мгновением совпадения с произведением, реализующим эту работу как эстетическое мгновение. Это мгновение, когда моя субъективность плотски встречается с телом произведения, и мы разделяем проблеск смысла, но в целом я остаюсь одинокой в нашей одновременности, надеясь и производя, а не используя социальную связь, чтобы обрести социальность в практике речи.

Слушание радио подчеркивает уединенную социальность звука, поскольку помехи его настройки встраивают нас только в его социальный радиус.

Радиофоническая тишина

Все радиофонические звуки рождаются из тишины и в этой же тишине умирают[122].

Аналоговые радиоволны предоставляют безмолвную поверхность изобилию звуков, пересекающих незримое пространство своего носителя публично во вне-местность (non-place) частного слушания. Это вне-местность в том же смысле, в каком чувствующее чувствительное является бес-смыслицей, а тишина – ничем: вне-местность радио – это его привязка к месту в моей гостиной, вашей спальне, его машине, это любое пространство, встроенное и отраженное случайным безмолвием его носителя в переходном времени его обусловленного слушания. Оно везде и нигде, что свидетельствует о вездесущей природе радио и одновременно подчеркивает специфику моего слушания. Радио создает территорию тишины: непрозрачную, плотную, но рефлексивную, отражающую мою обусловленную социальность в публичном пространстве его невидимой трансляции.

Радио генерирует невидимую социальную сеть, которая сплетается и отскакивает в безмолвном эфире к разделяемому чувству, которое может быть лишь мимолетным мгновением совпадения. Мы делим если не содержание услышанного материала, то символическую склонность носителя. Эта символическая склонность обусловливает слушание радио, поскольку она одновременно облегчает и контекстуализирует его звуки. Она предлагает звукам поверхность и улавливает их в своей специфике, поскольку заставляет их центробежно рассеиваться, а также связывает их с центростремительным весом нашей дискретной и частной встречи.

Слушая радио, мы слушаем эфир, который в своей базовой конфигурации пуст, безмолвен, но полон обещаний. Крутя ручку аналогового радио, мы пробираемся сквозь шорох этой пустоты к моментам, когда звук перекрывает частоту и использует глубину передаваемой пустоты[123]. Слушатели связаны с этой тишиной, даже если слушают зашумленный канал. Это густое варево потенциальности, на основе которого радио излучает и рассеивает свои звуки. Это тихое гудение – метафора звуковой чувствительности: оно проявляет динамику звуковой социальности через ее невидимые траектории и мимолетные связи и непреднамеренно представляет трудности коммуникации: необходимо критически поделиться одиноким опытом, который возникает от предвосхищения из тишины и вызывает сомнение в услышанном.

Коммерческие радиостанции избегают всякого затишья с помощью трехсекундной точки прерывания. Это не позволяет пространству предвосхищения расшириться до сомнения в услышанном. Звуки коммерческого радио возводят внушительную стену, прочную и надежную. Вопреки своему хрупкому появлению из тишины они уверяют нас, что все в порядке. Однако при этом коммерческое радио также отказывает нам в эстетической позиции внутри своей материальности. Мы остаемся отстраненными квазизрителями, расценивающими музыку и голоса как структурные артефакты и метаязык, а не как чувственный материал означивающей практики. Радио как означивающая практика не скрывает, а усиливает общую пустотность своей среды. Пустая сцена обставляется голосами, звуками и шумом, которые, в свою очередь, слышны только