Слушая шум и тишину. К философии саунд-арта - Саломея Фёгелин

звуком. Звук не одушевляет эту комнату, но обустраивает ее, наполняет жизнью, прожитой сейчас, которую я наблюдаю в течение всего слушания, оставаясь невидимой. Звук делает время этих вещей очевидным, не ограничиваясь их физическим обликом. В свою очередь, они улавливают звук и являются слушателями в своей неподвижности, когда там нет никого, кто услышал бы произведение. Они находятся здесь не просто как вещи, а как вещи, одушевляющие комнату в ее времени.

За пределами этой мизансцены находится прихожая, святилище забытых вещей. Это скарб, который оба отказываются приносить на стол, но который есть у каждого из нас. Они размещены там с небрежной точностью, полные смысла, но не обладающие им. Зеркало, несколько книг, несколько камешков. Они остаются беззвучными, как в стабильности, как в упрямом и непоколебимом сидении, ответственными за беспорядок, но не признающими его. Они – брошенные сувениры, чисто визуальные сувениры, оторванные от настоящего события, разворачивающегося внутри, брошенные у двери.

Голоса затягивают меня, и не только благодаря повествованию, но и благодаря их интимному разделению: они тесно резонируют в своих соответственных комнатах. Это не визуальные, а звуковые комнаты, которые вливаются в видимое место и зависают в его мизансцене. Они добавляют фантомные дорожки для отсутствующих голосов, которые занимают свои места, когда разговор распадается на монологи, что часто и происходит: не потому что говорит только один участник, а потому что слушатель находится в другом месте. На этих пустых дорожках я оказываюсь под перекрестным огнем покровительственной заботы и отчаянной меланхолии, в пространстве, которое я сама для себя создала.

Я не помню в деталях, что говорил тот или иной человек, но помню их придуманные тела в пространстве между моим воображением их укромных уголков, виртуальным пространством мобильной телефонной сети и реальным пространством на первом этаже лондонской галереи «Гимпель Фис». Тела множатся, становятся другими людьми, другими голосами. Стало быть, произведение посвящено не этому разговору, а разговорам в разных пространствах, которые не встречаются или делают это случайно, мимолетно, того и гляди пропустишь. Таков и звук в целом, он мимолетен и неосязаем, и то, что одна сторона оплакивает и от чего другая как будто бы бежит, – лишь иллюзия единства, одного разделенного пространства и времени, хотя, возможно, они никогда не были вместе. В наступающей тишине это ощущение усиливается. Затянутое и пустое, прерванное общение по мобильному телефону замедляет темп пространства, пока оно на мгновение не замирает в моих ушах: эффект стоп-кадра, обрамляющего в моем недоверчивом слушании стул, кисти, сигареты, лампочку, кирпич на мягкой бархатной ткани. Произведение Гассон играет с виртуальными связями, разрушая их и оставляя вас в остром одиночестве, чтобы вы снова и снова выстраивали их из лоскутков того, что осталось в комнате вашего времени.

Пространство мобильных телефонов становится осязаемым в этой наступившей тишине. Это твердое хронопространство тишины, вибрирующее на месте, – вместо того чтобы двигаться вперед, оно создает тяжелое бремя слуха. Вынужденная под этим бременем слушать, как я слушаю, я остро осознаю свой вуайеризм. Я все еще нахожусь там в ожидании продолжения. Я слушаю повторение разговора, стремясь спрятаться в промежутках между голосами, потерять себя в этих невидимых комнатах и остаться в них еще на какое-то время. Эта жажда остаться создается пространствами и временами, виртуальными и настоящими, сталкивающимися здесь, в «Гимпель Фис». Эти времена и пространства не непрерывны и не следуют друг за другом, они не задают ход повествования, но создают множественность мест, в которых можно услышать истории. Эти места вибрируют во времени и резонируют в пространстве не как последовательность отсутствий и присутствий, а как сеть конкретных изобретений, выходящих из моего тела в виде фантастических интерпретаций. Я могу быть где угодно, моя визуальная связь непрочна. В свете голой лампочки расстояния теряют определенность и измеряются моим телом, соблазненным своей невидимой центральностью. Отсюда я выстраиваю места и связываю времена между услышанными локациями и своей. При всей своей мягкой основательности стул, лампочка, сигареты и даже кирпич – не якорь, а лишь предлог: тонкий контур места, которое является бесформенным и неупорядоченным хронопространством, сталкивающимся в звуке.

Резонирующие места, звучащее время

Установка звука для резонанса пространств, вступления в разговор с их архитектурными параметрами, их визуальной идентификацией и повседневным использованием, для восхваления их истории и расширения их нынешних обстоятельств напоминает «Поэтику пространства» (1964) Гастона Башляра. Углы и закоулки темного заброшенного дома открываются с помощью звука: воспоминания и повествования воспроизводятся и изобретаются. Звук переосмысливает и изобретает пространство, он играет с его контурами и лепит его по образу своего времени. Однако жилище Башляра – это не хайдеггеровский родной дом (Heim). Первый обращается к памяти, чтобы найти висцеральное (внутреннее) тело нынешнего обитателя, второй живет в соответствии с функцией дома. Слушатель, входящий в звуковые инсталляции, вынужден телесно вживаться в визуальное пространство. Он проникает в его пространственность через звук и начинает исследовать место через его звуковую темпоральность. Это не упорядоченное или осмысленное стремление, а физический процесс, построение из рокота звукового бытия[136]. В этом смысле инсталлированный звук, доносящийся до нас из динамиков, спрятанных в углах или выставленных напоказ, созданный нашим присутствием или присутствующий и без нас, доводит до восприятия и делает доступной для всех нас личную поэтику, которую Башляр выкапывает из своего старого семейного дома.

«Темный бассейн» (2009)

Инсталляцию Дженет Кардифф и Джорджа Бьюреса Миллера «Темный бассейн», установленную в оксфордском Музее современного искусства в 2009 году, могут посетить только шесть человек одновременно. Это обеспечивает интимные условия, но в то же время заставляет почувствовать себя членом небольшой команды исследователей, ведущих раскопки старой, пыльной и, судя по всему, давно заброшенной студии художника. Здесь полно старых вещей: книг, картин, граммофонных труб, торчащих повсюду, вешалок для одежды и деревянных ящиков в форме коробок и гробов, стоящих у стен и на полу, – маленьких вещей, которые кажутся ценными даже в своем запустении, в то время как другие просто брошены, оставлены без задней мысли. Частично это студийная обстановка, другая часть, скорее, напоминает кунсткамеру, чья своеобразная коллекция выталкивает разум из рамок привычного. Старомодный вид журналов и книжных обложек не противоречит этому утверждению. В то время как визуальные аналогии с прошлым, несомненно, присутствуют, почти стилизованные звуковые элементы, бьющие по вам из зловещих раструбов фонографа и голых динамиков, надежно удерживают пространство в эфемерном настоящем, у которого нет прошлого.

Голоса, доносящиеся до вас из этих маленьких и больших трубок, наполовину подслушаны, наполовину направлены на вас. Кажется, что они повествуют о