Играть... в тебя - Мария Зайцева

и все болтает и болтает, — они только своих видят. Нет, бывает, что таких, как мы с тобой, Олька, и трахают… Но и только. Чисто игра. А по-серьезке у них есть другие девочки. Нам не чета.

Мы стоим, смотрим друг на друга.

И между нами оседают грязной пылью эти слова.

Сава, верней, какой же он Сава?

Он — Савелий Андреевич Симонов, младший сын известного в городе олигарха, мецената, владельца всего, чего только можно…

Он смотрит на меня растерянно настолько, что мне на мгновение становится его жаль.

Но на мгновение.

Потому что…

Права Арина насчет игры.

Получается, я — игрушка. В меня поиграли. А игрушка не должна жалеть того, кто в нее играет.

— Оля, ты чего не двигаешься, я что, одна должна… Ой! — испуганно вскрикивает Арина, поднявшись с четверенек на колени и увидев Саву, — Савелий Андреевич, простите меня, пожалуйста, я не знала…

— Заткнись, дура! — рычит он, приходя в себя от первого шока. И лицо его в этот момент настолько похоже на то, что было в поезде, когда он одним лишь взглядом и тоном отпугивал всех, кто мог нам помешать, что у меня в груди режет.

Оля! Где были твои глаза, Оля?

Как ты не смогла распознать хищника? Зверя?

Как ты так обманулась, Оля?

Почему ты такая редкая, неизлечимая дура?

Я бросаю рукоятку пылесоса, в которую, оказывается, вцепилась изо всех сил, делаю шаг назад.

Не хочу в пропасть! Не хочу!

— Оля! Малыш! — Сава идет ко мне и, видя, что я отступаю, ускоряется. — Оля, стой! Я все объясню!

На этих словах я разворачиваюсь и бегу в сад.

Не разбирая дороги, просто стремясь уберечься от обвала, который, судя по грохоту камней в голове, неумолимо близко.

28. Оля. Под обвалом

В саду тихо, везде стоят столы с остатками вчерашнего пира. Конечно, еду всю убрали, но посуда и прочее осталось.

Я теряюсь в незнакомой обстановке, не понимая, в какую сторону рвануть, в голове — полный бедлам и ужас.

И одно желание, самое острое и отчаянное — сбежать! Скрыться! Спрятаться в каком-нибудь темном углу и заснуть там до следующего лета! Как медведь — в берлогу!

Мне кажется, что медведи именно потому и спят всю зиму! От проблем прячутся! Тоже так хочу!

Не выяснять ничего, не разговаривать, ничего!

Просто спрятаться, и чтоб про меня забыли уже!

Но голос Савы, отчаянный, громкий, преследует, не оставляет меня в покое.

От шока и дикого напряжения нервов ноги подгибаются, и я падаю, вскрикнув от боли с подвернутой ступне.

— Малыш! — Сава бросается передо мной на колени, лицо его тревожное и испуганное, — что такое? Где больно? Где?

А я смотрю на него, красивого такого, несмотря на следы вчерашнего разгула на лице, и в глазах мутнеет. Как ты мог, Сава? Как ты мог? Я же тебе все отдала. Все, до самого донышка. А ты забрал… И все.

— Нога? — Сава ощупывает мою чуть подвернутую ступню, его пальцы, такие знакомые, ласковые, родные… Лживые! И ощущения у меня сейчас — фантомные! Потому что он лжет! И всегда лгал!

— Малыш… Блядь… — Он поднимает меня на руки, прижимает к себе, не обращая внимания на мои попытки оттолкнуть. Тем более, что попытки эти вообще невнятные.

У меня, после внезапного резкого выброса адреналина, словно силы все кончились, такая страшная вялость, что не могу даже толком возразить, крикнуть не могу.

Сава несет меня к ближайшему столу, скидывает бесцеремонно с него всю посуду вместе со скатертью, сажает столешницу.

Снова падает на колени, принимается ощупывать мою ступню.

А я смотрю на его склоненную беловолосую голову и не могу ни слова сказать.

Произошедшее все еще не осознается толком, все еще гуляет в моем мозгу где-то на уровне вероятности… Ошибки… Нелепой глупости…

Но в сердце уже есть понимание: не ошибка. Не глупость. Верней, глупость есть. Моя.

Сава внезапно вскидывает голову и смотрит на меня снизу вверх.

Я тут же начинаю задыхаться от острой пронзительности его взгляда. От отчаяния и страха, сквозящих в нем. И сожаления. Тоже острого.

Или мне это кажется все?

Опять придумываю?

— Малыш… Птичка… — Сава медленно поднимается, но не выпускает меня из своих рук, упирает кулаки в столешницу по обе стороны от бедер, наклоняется, словно поцеловать хочет.

У меня хватает сил отпрянуть, отвернуться.

— Черт… — Сава тяжело дышит мне в шею, горячо так, больно! Мне любое сейчас прикосновение его — больно! Ожог будет. — Птичка… Я не хотел, чтоб так…

— Не хотел… — я не понимаю даже, что повторяю за ним, просто фиксирую в голове. Не хотел. Значит… Не ошибка.

Глупая, глупая Олька!

— Я бы все рассказал! Обязательно! Просто… Так получилось, Оль.

— Так получилось…

— Да-да! — Сава, явно обрадованный, что я с ним разговариваю, начинает торопливо говорить, — понимаешь, сначала я не думал даже ни о чем таком… Меня Сандр отправил поездом. Наказал. А я… Я тебя как увидел… Понимаешь, ну вот сказал бы я, кто такой… Ты бы со мной говорить не стала…

— Не стала…

— Ну вот, значит, правильно я решил! — радуется Сава, принимаясь тискать меня, ласкать, привычно сладко и горячо кружа голову, губы его скользят по шее, шепот становится все лихорадочней, — я подумал… Посмотрю… Интересно же… Словно игра такая, малыш…

— Игра…

— Ну да! А потом затянуло… Ну не мог никак сказать! Все время искал! И не мог найти! А ты… Ты такая… Блядь… Малыш… Я с ума схожу… Хочу тебя все время. Мучение — когда ты далеко, понимаешь?

— Мучение…

— Ну да! Да! — Он уже вовсю тискает, лезет под форменную юбку нахально и опытно, пытаясь привычной лаской отключить мои мозги, свести с ума, зацеловать, замучить, заставить забыть обо всем… Он в этом спец, да. — Малыш… Я уже давно не играю, понимаешь… Прямо вот с поезда… Честно… Хочу тебя. Ну прости. Простишь, да? Да?

“Малыш, это не то, что ты думаешь… Я все объясню… Это по работе… Иди сюда… Хочу тебя…”

Он мне это все говорил уже.

И именно этим тоном.

И я верила.

В последний раз буквально позавчера.

Верила, хотя все внутри протестовало. Хотя чувствовала, что это — игра. Но любила же. А любовь — это страшная вещь. Она голову дурит.

И вот сейчас он говорит все так же горячо и сладко. И целует так, что ноги отнимаются…

У меня.

А он… Играл. И играет.

Откуда я нахожу в себе силы, чтоб оттолкнуть, не