Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

А колонна неожиданно бодро двинулась вперед.

Они шли по летней Москве, не замечая ничего вокруг. Ни озабоченных москвичей, ни тихих переулков, где еще сохранились водоразборные колонки и голубятни, ни пыльных улиц, на которых укладывали дымящийся асфальт, ни поливальных машин на широких проспектах, где свистели милиционеры в белых гимнастерках и гудели клаксоны одинаковых машин…

Уже на Садовом кольце он спросил:

– А куда мы ехали?

– В «Лужники», на парад.

– Что такое «Лужники»?

– Новый большой стадион. Если я там не появлюсь, у нашего старосты группы возникнут ко мне вопросы.

– Кто такой староста? Это же в деревне есть староста?

– Старост в деревне как раз уже нет, зато это главный студент в моей группе.

– Какой группе?

– Моей группе, у нас на курсе восемь групп.

– Ты студентка?

– Да, я учусь в медицинском.

– Не может быть, а специальность?

– Я буду хирургом.

– А я уже хирург.

– У нас говорят: рыбак рыбака видит издалека… Ты француз?

– Я и француз, и англичанин, и еврей, и русский…

– Так где же ты живешь?

– На земле обетованной. В Израиле.

– А русский язык откуда?

– Папа со мной говорил на русском.

– Давай рванем в метро. У стадиона новую станцию построили. Мне нельзя опаздывать.

– Давай рванем… Как тебя зовут?

– Катя. А тебя?

– Соломон.

Потом был темно-синий вечер. Ленинские горы. Новенький метромост отражался желтыми огнями в Москве-реке. По всему холму до самого верха, до смотровой площадки, устроились парочки. Вода действительно была «вся из лунного серебра».

Соломон постелил на землю свою куртку, достал из наплечной сумки с надписью «Air France» бутылку вина.

– Я не пью, – тут же сказала Катя.

– Совсем? – удивился Соломон. – Ты что, не русская?

– Я русская. И давай договоримся сразу: ты ко мне не лезешь.

– Куда не лезу?

– Ну, не пристаешь.

– Не буду.

И тут же Катя зябко поежилась. Соломон обнял ее за плечи и прижал к себе. Она закрыла глаза.

– Расскажи о себе.

– Я родился в Нью-Йорке, потом мы с мамой уехали в Париж. Там были и в войну. Я окончил Сорбонну, переехал в Израиль. Папа еще до войны вернулся в Союз…

– Ты его уже видел?

– Мы потеряли с ним связь… Я утром в адресном бюро хотел узнать его адрес. Но мне сказали, что ответ я получу завтра. Почему завтра, Катя?

– Я думаю, для того чтобы мы сегодня встретились.

Катя глотнула из бутылки.

– Пью за то, чтобы тебе завтра повезло.

Соломон повернул Катю к себе и прижал к груди.

Внизу у набережной кто-то пытался на аккордеоне сыграть «Подмосковные вечера».

В широких парусиновых китайских штанах с двумя непривычными, по американской моде, карманами сзади, в шелковой сорочке с короткими рукавами и молнией под горло вместо пуговиц во двор из-под арки вошел Моня, помахивая авоськой с двумя бутылками кефира.

Старушки, сидящие на скамейке, одинаково замерли.

– Ишь вырядился, – заметила кругленькая старушка с кругленьким пучком почти на макушке, достающая до земли только носками войлочных тапочек, – а еще пенсионер!

Остальные четыре согласно закивали.

Моня, проходя мимо скамейки, приподнял шляпу.

– Здрасте! – за всех ответила благообразная старушка в белом платочке.

– До вас тут хлопец дожидается, – сообщила старушка в платке, повязанном так, что его концы торчали над головой как рога.

– Какой еще хлопец? – удивился Моня.

Гладко зачесанная старушка с медалью «За оборону Москвы», прикрепленной прямо к халату, переключилась на другого персонажа.

Из подъезда навстречу Моне вышла, потягиваясь, блондинка в бигудях, что называется, «женщина в теле».

– Ты, Людка, опять негра вчера привела. Доиграешься, шалава. Сообщу в райотдел, снимут с тебя кудри, будешь лысой ходить.

– Не буду, теть Катя, – и Людка впилась крепкими белыми зубами в яблоко. Ситцевый облегающий короткий халат не скрывал розовую комбинацию под ним. – У меня задание такое, называется «дружба народов»…

Строгая бабушка с медалью сплюнула.

– А к твоему соседу хлопец заявился, – сообщила Людке старушка с рогами.

Девица хохотнула и развернулась обратно в подъезд.

– На фатеру к яврею своему побежала, – заметила благообразная старушка. – Надо же в доносе чего-нибудь написать.

– Ты язык не распускай, – отбрила бабка с медалью. – Сука она, конечно, редкая, но ведь Родине служит… – А потом добавила: – А как вы, девки, считаете, Людка ефрейтор или сержант?

Скамейка призадумалась.

– Жидов всегда к русским бабам тянуло, – неожиданно высказалась прежде молчавшая худая бабушка интеллигентного вида с папироской и в пиджаке. – У них все так устроено, что только наши девки могут их удовлетворить.

Тут все уже сильно призадумались. Каждая по-своему осмысливала это интересное наблюдение.

Глухо стукнула, остановившись, кабинка лифта. Через секунду его створки с грохотом и лязгом раскрылись. На лестнице, ведущей от дверей Мониной квартиры на следующий этаж, сидел смуглый молодой мужчина, подперев голову, упершись локтем в коленку, а длинные ноги он расставил двумя ступеньками ниже.

Моня замер, рассматривая гостя. На него глядел он сам, но тридцатилетней давности…

Авоська упала, бутылки взорвались, обдав кефиром всю площадку. Моня, потеряв сознание, стал сползать по стене. Парень, сделав немыслимый кульбит, подхватил обмякшее тело. На грохот добежала в развевающемся халате Людка, с ходу запричитав: «Дядя Моисей! Дядя Моисей!», при этом страшно суетясь, она мешала парню внести Моню в дом. Когда мужчина, явно иностранец, справился с естественным препятствием, Людка по-деловому спросила:

– Скорую вызывать или уже поздно?

– Сами обойдемся, я врач, – ответил неожиданный гость, ногой прижимая «помощницу» к стене.

Внеся Моню в комнату, он уложил его на кровать, взял со стола кувшин с водой, сделал из полотенца компресс, положил на голову. Померил ему пульс. После чего уселся у него в ногах.

В это время Людка из коридора пыталась хоть что-нибудь увидеть в замочную скважину, но она почему-то оказалась закрыта приставленным стулом. Выругавшись, соседка сняла трубку висевшего на стене телефона, но передумала звонить и ушла к себе, оставив свою дверь открытой настежь.

Через пару минут Моня очнулся.

– Соломон, это ты?

– Да, папа, это я.

Моня повернулся к стене и заплакал.

– Ну что ты, папа, радоваться надо!

– Сейчас буду радоваться, – Моня краем компресса вытер лицо и повернулся к сыну. – Какой же ты красавчик! Копия мамы!

– Мама говорит наоборот…

– Как она, Соломон?

– Мама вышла замуж за американца, хирурга, с которым работала. Мы вернулись в Нью-Йорк, я закончил аспирантуру в Колумбийке – Колумбийском университете, в знаменитом колледже Вагелоса, потом вернулся, уже один, в Париж, был профессором в Сорбонне, переехал в Израиль. Вместе с делегацией молодых социалистов приехал в Москву на фестиваль. Наконец появилась возможность навестить тебя…

– Как же ты меня нашел?

– Очень просто. Спросил в адресном бюро. Имя, фамилия, отчество, год рождения, число и месяц мне же известны. Вчера спросил, а сегодня утром мне сказали твой адрес. Первые пару дней я не мог оставить делегацию. Прости, папа, на каком языке нам лучше разговаривать? Хочешь, на французском, а можем на английском. Вот только идиша я не знаю, а ты, конечно, не знаешь иврита.

– Сыночек мой, какая разница, но лучше всего говорить о наших печалях и радостях на русском. Нам надо столько рассказать друг другу. А сейчас пойдем, я куплю для себя раскладушку.

– Папа, у меня вечером свидание, а в полночь нас везут на три дня в Ленинград. После Суэцкого кризиса держимся подальше от арабов. Оттуда мы двигаемся в Хельсинки и потом уже домой, в Тель-Авив.

– В Ленинград, отлично, я сегодня туда отправлюсь, заодно познакомлю тебя с Фимой. Мама, наверное, тебе про него рассказывала?

– Она, по-моему, не в восторге от вашей дружбы.

– Что делать, все женщины не любят друзей мужа.

Моня встал, опираясь на спинку кровати. Соломон подскочил ему помочь. Моня обнял сына, и плечи его опять затряслись.

– Мейн ингале! Мейн лейбен![24]

Вжавшись в соседскую стену пустой кастрюлей и приложив к ней ухо, Людмила слушала разговор отца и сына, которые не виделись тридцать лет.